Король былого и грядущего

Старик не шелохнулся, только пальцы его намертво стиснули дерево. Он так и сидел, глядя перед собой. Затем с усилием, перенеся вес на запястья, поднялся и двинулся навстречу своему долгу. В его отсутствие казнь считалась бы незаконной.

– На ней белая рубашка.

Двое тихо стояли бок о бок, наблюдая за происходящим как люди, которые не могут позволить себе никаких чувств. В испытании, свалившемся на них, было нечто оглушающее, низводившее их разговор до обмена краткими замечаниями.

– Да.

– Что они делают?

– Не знаю.

– Молятся, наверное.

– Да. Это епископ впереди.

Они смотрели на молящихся.

– Странный у них вид.

– Обыкновенный.

– Как по-вашему, можно мне сесть? – словно дитя, спросил Король. – Я им уже показался.

– Вы должны стоять.

– Мне кажется, я не смогу.

– Вы должны.

– Но, Гавейн, а вдруг она на меня посмотрит?

– Без вас казнь совершить невозможно, таков закон.

Снаружи, под окном, на укороченной перспективой рыночной площади, казалось, запели гимн. Разобрать отсюда слова или мелодию было невозможно. Они различали священнослужителей, хлопочущих о соблюдении приличествующих смерти формальностей, и мерцание неподвижно стоящих рыцарей, и множество людских голов – как будто по сторонам площади расставили корзины с кокосовыми орехами. Разглядеть Королеву было делом нелегким. Она появлялась и снова скрывалась, словно вихрем несомая сложным церемониалом: ее вели то в одну, то в другую сторону, к ней то стекалась стайка судейских чиновников и духовников, то ей представляли палача, то уговаривали встать на колени и помолиться, то увещевали подняться и произнести речь, то окропляли, то подносили свечи, кои ей полагалось держать в руках, то прощали ей все прегрешения, то упрашивали, чтобы она простила прегрешения всем окружающим, и все подвигали и подвигали поближе к костру, выталкивая из жизни обстоятельно и с достоинством. Что там ни говори, но процедура предания смерти осужденного законом преступника в темные века отнюдь не отличалась неряшливостью.

Король спросил:

– Видите вы кого-нибудь, кто спешит ей на помощь?

– Нет.

– А ведь, кажется, прошло уже много времени.

Пение за окном прервалось, наступила гнетущая тишина.

– Долго еще?

– Всего несколько минут.

– Они позволят ей помолиться?

– Да, это они ей позволят.

Старик внезапно спросил:

– Как по-вашему, может, и нам следует помолиться?

– Если желаете.

– Наверное, нам нужно встать на колени?

– По-моему, это не важно.

– Какую молитву мы прочитаем?

– Я не знаю.

– Может быть, «Отче наш»? Я только ее и помню.

– Что ж, молитва хорошая.

– Будем читать вместе?

– Если желаете.

– Гавейн, боюсь, мне все же придется встать на колени.

– Я останусь стоять, – сказал Властитель Оркнея.

– Ну вот…

Они еще только начали возносить свои безыскусные мольбы, когда из-за рыночной площади чуть слышно донесся сигнал трубы.

– Чшш, дядя!

Молитва смолкла на полуслове.

– Смотрите, там воины. По-моему, конные!

Артур, вскочив, уже стоял у окна.

– Где?

– Труба!

И теперь уже прямо в комнату ворвалось ясное, пронзительное, ликующее пение меди. Король, дергая Гавейна за локоть, дрожащим голосом закричал:

– Мой Ланселот! Я знал, он придет!

Гавейн протиснул в оконницу грузные плечи. Они толкались, боясь упустить хоть что-то из виду.

– Да. Это Ланселот!

– Смотрите, он в серебре.

– Алый пояс на серебряном поле!

– Как держится в седле!

– Вы посмотрите, что там творится!

Посмотреть действительно стоило. Рыночную площадь размело, словно лавиной, – то была сцена из жизни Дикого Запада. Корзины полопались, и кокосы раскатились в разные стороны. Рыцари стражи лезли на коней, подпрыгивая сбоку от своих скакунов с ногой, засунутой в стремя, меж тем как кони кружили вокруг всадников, словно вокруг осей. Псаломщики разбегались, бросая кадила. Священники посохами прокладывали себе путь через толпу. Епископа, который уходить не желал, стиснуло людскими телами и относило к церкви, а за ним плыл, словно штандарт, епископский посох, несомый высоко над смятенным людом каким-то преданным дьяконом. Балдахин о четырех столбах, под которым на площадь доставили что-то или кого-то, раскорячив колья, погружался в толпу, словно тонущий атлантический лайнер. Под медную музыку в площадь приливной волной втекал кавалерийский отряд, сверкая красками, лязгая оружием, помахивая перьями, будто вожди индейских племен, и мечи воинов взлетали и опускались, как рычаги каких-то странных машин. Покинутая горсткой служек, заслонивших ее при совершении последних обрядов, Гвиневера стояла средь этой бури, словно маяк. В белой рубашке, привязанная к столбу, она оставалась недвижной в центре бешеной круговерти. Она как будто плыла над всеми. Бой кипел у ее ног.

– Как он управляется со шпорами и уздой!

– Ни у кого больше нет такого натиска, как у него.

– Ох, бедная стража!

Артур заламывал руки.

– Там кто-то рухнул.

– Это Сегварид.

– Какая схватка!

– Его натиск, – пылко промолвил Король, – всегда был неотразимым, всегда! Ах, какой выпад!

– А вон и сэр Пертилоп упал.

– Нет. Это Перимон. Его брат.

– Смотрите, как блещут мечи на солнце. Какие краски! Хороший удар, сэр Гиллимер, хороший удар!