Королевская аллея

Слизь, мокрота Я-Тела, пробуждается вместе со мной и нахально сипит. А ухо? Из него тоже сейчас потечет? Вот уже год, как ни один врач — ни в Принстоне, ни в Пасифик-Палисейдз, ни в Цюрихе — не может ничего поделать с этой напастью. Более эффективно работали — с моим хрупким жевательным инструментарием — дантисты; пока дело не закончилось тем, что после этой многолетней борьбы, естественно, у меня не осталось ни одного штифтового зуба: еще в 1918-м я, подстегиваемый болью, мчался на велосипеде по революционному Мюнхену в Швабинг, к доктору Гошу, который использовал в качестве дезинфицирующего средства мышьяк; с Катей, самоубийственно исполнявшей обязанности шофера, я в Санта-Монике ездил к доктору Куперу, удалявшему мне остатки былых зубов; с Эрикой, управляющей машиной не менее рискованно, — к доктору Гульденеру. Я знаю зубоврачебные кресла чуть ли не всего мира, испытываю перед ними страх и все же не могу не ценить их. Со специалистом, который держит в руке сверло бормашины, человек делится своей болью. И не напрасно — врач устраняет все неприятности, которые нерв причиняет зубу.

Прочь, трухлявые мысли!

Преждевременное царство мертвых, прочь!

Все-таки они мне постелили дамаст.

Вспомни: когда-то, в благопристойном фарсе о Шарлотте Буфф, которая, с розовым бантом на платье, наносит запоздалый визит старому тайному советнику (уже изрядно увядшая Лотта — Вертеру, обретшему государственную и всемирную значимость); так вот: по твоей милости, ранним веймарским утром этот гигант (чья душа была упорядоченным гудением атомов: две строки «Фауста» в девять, письмецо великому герцогу в десять, а в одиннадцать он уже диктовал «Мальчик розу увидал, розу в чистом поле…»^{330}

), этот гигант проснулся, чувствуя себя пластичным и полным сил! Как? В полной юношеской силе? Молодец, старина!.. «Так не страшись тщеты, о старец смелый!..» ^{331} — У меня самого тоже еще случается, время от времени, эксцитация! Правда, умеренной силы; и в редчайших случаях — с истечением. Францль из отеля «Долдер», знакомый теннисист из Давоса — вот последняя красота, еще питающая мои глаза и душу. С тенью какого-нибудь юноши, наделенного красивыми икрами, — переполненный этой фантазией — ты и сойдешь в могилу. Пусть так! Своему Гёте я позволил проснуться способным на реальные действия — ему да! Это не фокус. Гёте ни на что не жаловался. Его можно уподобить подвижному эфиру. И он был моложе, чем я сейчас, — и в жизни, и в книге. —

Да и что такое сюжет? Сюжеты валяются на улице. Подбирайте, дети… Расти, расти! Покуда дуб растет и раскидывает крону, он молод! Я выжидаю, выжидаю во времени. И руки чешутся начать работу^{332}. — Так просыпался Гёте. Молодец! Ну вот, теперь я, потомок, по-отечески называю «молодцом» олимпийца… может, все же по праву со-олимпийца, да! Ты носил в себе целый мир, Гёте: ты, подобно пчеле, сосал нектар из самых разных цветов, от Персии до Шотландии, и бросал в мир свои произведения, как сеятель бросает зерно; мне же, мне сперва пришлось взвалить себе на плечи прошлое столетие, тащить его, потом перебирать и отфильтровывать, познавая, среди прочего, и тебя

во всем твоем изобилии; а мир был старше и богаче, когда я появился на свет, он был, во всех направлениях, изборожден морщинами раздумий, трещинами от взрывов; то, что называется романтизмом, переваривать довелось мне, не тебе; ты еще не ездил на поездах; в пору же моего детства лик Земли уж затуманился в результате появления новых транспортных средств, всевозможной механики и знаний, доступных лишь узким специалистам. Позволю себе заметить, тайный советник, что ты лишь придавал совершенную форму тому, что и прежде многообразно наличествовало, — имея возможность делать многие вещи спокойно; тогда как вокруг меня и подобных мне шипели новые лаборатории, военные орудия, химия, сотни «измов» мира искусства, которые все искали какой-то опоры и правды. Цивилизация, ты остров посреди хаоса! Цивилизация, ты мой приют и моя надежда! Не больше, но и не меньше. Потому что всё обращается в ничто при отсутствии чувства такта, то бишь цивилизации! Если чувство такта развито надлежащим образом, всякие безумцы могут совершать даже величайшие безумства и ничего плохого от этого не случится, будет только радость, непрерывное бурление жизни: главное, чтобы никто не унижал другого! И если я последний, даже самый последний, кто произносит слово «цивилизация», имея в виду, что человек должен быть «цивильным», то есть исполненным благожелательности (в идеале) и, в любом случае, — внимательным к другим, ибо внимание это молитва души^{333}: что ж, значит, пусть так и будет, пусть я останусь последним. Рассматривайте сказанное как мое завещание.