Косьбы и судьбы

Впрочем, кому пожелаешь таких страстей? Толстой вскоре не будет и возражать: «Я не переставая работал и очень устал. Не мог спать – руки ныли, но очень хорошо и телесно, и душевно. Мне дали копну, то есть воз большой. Не ждал я, что на старости можно так учиться и исправляться. Тяжела возка и уборка Перечитывал дневник тех дней, когда отыскивал причину соблазнов.

Все вздор, одна – отсутствие физической напряженной работы. Я недостаточно ценю счастье свободы от соблазнов после работы. Это счастье дешево купить усталостью и болью мускулов» – Толстой Л. Н «Дневник» 23–24.июня 1884.

Чтобы сравнить «доказательную» часть «Исповеди» с финалом «Анны…» надо аккуратно расчистить беллетристику до рационального слоя…. Ничего не замечаете?

После исповедания жизни с описанием нарастающего онтологического ужаса бытия доведённого до суицидных опасений своих психологических коллизий, с пятой главы по седьмую начинается «теоретическая часть» в такой последовательности:

– разобрал бессмысленность позитивизма опытной науки для выяснения «конечной причины»

– уличил древних мудрецов и «молодого» Шопенгауэра в неспособности обосновать радость жизни. Или, (хотя бы!) её смысл.

Здесь он не удержался – ретивое взяло верх. Не пожалел, что называется…, но не «отца», а… Эпикура. Трактовку эпикурейских «наслаждений» для красоты слога, изложил в варианте премудрого Соломона, которого и на своём месте привёл изрядно. Эпикур учил существенно «не совсем так». (Но, кажется, и этому есть объяснение).

– привёл четыре обывательских психологических типа – «четыре выхода из… ужасного положения», увы, не дающих ответа!

Самое интересное начинается с восьмой главы. Опять восьмая, прямо мистика какая-то! (в смысле, вряд ли, случайность):

– (1) если «Разумное знание в лице ученых и мудрых отрицает смысл жизни, а огромные массы людей, все человечество – признают этот смысл в неразумном знании. И это… есть вера», то:

– (2) переходит к тезису: «кроме разумного знания, которое мне прежде представлялось единственным, я был неизбежно приведен к признанию того, что… есть еще какое-то другое знание, неразумное – вера» и «как ни неразумны и уродливы ответы, даваемые верою», зато этот ответ всегда есть: «по закону божию» – не забыл приукрасить «вечными мучениями или вечным блаженством»

И в этом он видит, а вернее ощущает: «Я говорю, что это искание бога было не рассуждение, но чувство», хоть какое-то взаимодействие: «отношение конечного (то есть личности – прим) к бесконечному».

– (3) убедился, что: «верующие нашего круга, точно так же, как и я, жили в избытке, старались увеличить или сохранить его, боялись лишений, страданий, смерти, и так же, как я и все мы, неверующие, жили, удовлетворяя похотям, жили так же дурно, если не хуже, чем неверующие».

Ставит задачу: «Для того чтобы все человечество могло жить, для того чтоб оно продолжало жизнь, придавая ей смысл… должно быть другое, настоящее знание веры».

– (4) решает её совмещением «бесконечного» («бога, божественность души») с «нравственностью добра и зла» (В этом «добре и зле», так сказать, в практике жизни, хитрец Толстой в последний момент уцепился-таки за действительность жизни!).

Вот здесь, кстати, и происходит этот самый «оверкиль» великого человека.

Уже сын его печально заметил: «… он создавал новую мировую религию, которая должна была спасти человечество и которая строилась им из раз навсегда принятых за истину принципов, вроде непротивления злу насилием, безбрачия, пацифизма, ручного труда и т. п., – и так как, создавая эту «религию», он сам не мог разобраться в бесчисленных противоречиях и нелепостях, вытекавших из нее, – он страдал, чувствуя, что задача создания новой религии ему не удастся».96

Хотя… сам он помучился изрядно и других помучил, но, как говорится, «было и хорошее». Но ненаписанного – жаль.

Чтобы обосновать ощущение смыслового покоя свойственное человеку-работнику, которое и развил в человеке труд, и которое действительно надо культурно каждому человеку для самого себя объяснять и переживать, Толстой совершает неизбежную, при опоре на умозрительную философию, ошибку.

Сходясь близко «… с верующими из бедных, простых, неученых людей, со странниками, монахами, раскольниками, мужиками», убедившись, что «у них есть настоящая вера, что вера их необходима для них и одна дает им смысл и возможность жизни», и даже так нелюбимые им «суеверия… были до такой степени связаны с их жизнью, что нельзя было себе представить их жизни без этих суеверий…», которые «были необходимым условием этой жизни» – он… переставляет причину и следствие.

Не эта скудная вера есть открытие истины, а заморенность неимоверным трудом не оставляет никакой возможности развития духа познания. Довольно даже природной, почти только животной воли к жизни, которая нисколько не нуждается в объяснении, но сама удовлетворится любой сказкой.