Кощеева невеста

— Ну здравствуй, родная, сколько лет, сколько зим! Видишь, я слово своё держу, хоть и не сразу вышло вернуться. Прости, что пришлось так долго ждать, но, поверь, не было и дня, чтобы я не засыпал с мыслью о тебе и твоих злоключениях. Ты здорово придумала сына своего к нам послать. Да, не удивляйся — я его сразу узнал. Похож ведь на тебя как две капли воды — твоя кровиночка, не Кощеева. А за холодный приём пусть простит нас: не ведали мы, на чьей стороне княжеские дети, проверить пришлось. Но перейду к главному — я здесь, чтобы вытащить тебя из плена. Ты, наверное, удивишься этим речам: ведь сейчас я и сам узник. Только это ненадолго. Средь Кощеевых прислужников есть верный человек, который только и ждёт знака, чтобы отворить двери нашей темницы. И этот знак подашь ты. В день, когда решишься, после обеда вывеси на окне белый платок. А под покровом ночи дождись нас на стене — там, где мы прощались и я поцеловал тебя, помнишь? В этот раз всё получится, душа моя. Свобода ждёт!

Только закончив говорить, птичка склевала хлебный мякиш и уставилась на Василису немигающими бусинками глаз, словно спрашивала, мол, ну что? Ответ будет?

А мать спрятала лицо в ладонях. Плечи её затряслись, но рыданий не было слышно. Когда же она убрала руки, Лис увидел, что её глаза так и остались сухими. Похоже, за прошедшие годы Василиса уже выплакала все слёзы.

— Слушай и запоминай, вот что нужно передать, — дрогнувшим голосом сказала она птице и вдруг заговорила тепло-тепло: — Здравствуй и ты, ненаглядный мой. Рада была получить твою весточку. Главное, что ты жив-здоров, что же до всего прочего… не след тебе извиняться — ты предо мной не виноват. Сама я решила остаться, сама потом и горе расхлёбывала. Прости за горькую правду, но и нынче не увидать нам друг друга, не обняться на радостях. Кощей посадил меня в башню, откуда нет выхода. Только пташки божьи мимо порхать и могут, а в остальном — ни мне в наш прежний сад спуститься, ни Горынычу сюда не пролететь. Крепко заклятие держит. Так что беги отсель вместе с богатырём, а обо мне забудь. Только Кощей чары снять может, а он этого никогда не сделает — и даже с его смертью заклятие башни не разрушится. Платок вывешу завтра утром, чтобы твой верный человек вас вызволил. Но меня не жди — я навеки пленница, и не видать мне свободы как своих ушей. Но ты, пожалуйста, будь счастлив за нас обоих. Всё, Кыш-кыш!

Она взмахнула рукавом, и птичка, обиженно чирикнув, сорвалась с шестка. Шурх — выпорхнула в окно, только её и видели.

Василиса опустилась на подушки — лицо её сделалось каменным — и каким-то чужим — будто неживым — голосом попросила:

— Лис, иди, пожалуйста, к себе. Мне нужно побыть одной.

Что тут поделаешь? Он отнял окарину от губ, послушно вышел и затворил за собой дверь.

Лиса душила злоба: на отца, из-за которого вечно рушились все мечты, на богатыря с чародеем — они что, не могли придумать план получше? — ну и на себя, конечно. Зачем он всё это затеял, а? Мог бы не рассказывать матери о пленниках, не относить хлебный мякиш, из которого Весьмир вылепил птичку-весточку. Да, было бы плохо, но теперь стало ещё хуже. Будто бы поманили Василису огоньком, свободу посулили — а огонёк оказался обманкой — ложной надеждой. Такие только и умеют, что в гиблые места заводить. Ох, правду говорят в Нави: сколько ни делай добра, а всё равно однажды оно злом обернётся.

Только дойдя до своих покоев, он дал волю чувствам — с размаху рассадил кулак о дверной косяк так, что острые щепки брызнули в стороны, и упал ничком в кровать. Облегчать горе слезами он не умел — в детстве получалось, а потом вырос — и как отрезало. Вместо этого Лис щедро рассыпал проклятия, уткнувшись лицом в подушку, а как закончились злые слова, заснул, обессилев. И тут же — словно в прорубь с ледяной водой — ухнул в кошмар. Спасибо Маржане, чтоб ей пусто было!

Во сне над Лисом все смеялись, показывали на него пальцем. Даже стены — и те, казалось, перешёптывались, хихикая. В глазах стояли горькие слёзы, отчего лица насмешников искажались, будто бы в кривом зеркале.

Знакомые с детства голоса выкрикивали колкие оскорбления, и каждое слово ощущалось как удар по губам.

— Пустолайка! — это был рокочущий бас дядьки Ешэ — его завсегда узнаешь. — Толку от тебя…

— Маленькая тупица! — А это Алатана: её визгливые нотки. — Думаешь, любит тебя отец? Как бы не так! Вот увидишь: узнает правду — и прихлопнет тебя как муху. Так что слушайся маму, не перечь. Я лучше знаю, что делать.

— Молчи, даже пикнуть не вздумай, — зло вторил ей Ардан. — А то себя сгубишь, и нас с матерью заодно. Да что там… теперь всё одно — поздно!

Были и незнакомые голоса, вопившие:

— Подделка! Ничтожество! Дрянь!!!

Возле стены, вальяжно привалившись к ней плечом, стоял Мокша. Он ничего не кричал, просто сложил жабьи лапы на толстом брюхе, обтянутом алым сукном, и наблюдал за происходящим. Но Лис-Лютомил откуда-то знал, что всё случилось из-за этого скользкого негодяя. Именно Мокша был виноват в том, что в уши наследника сейчас больно ввинчивались все эти обидные слова: