Костры на берегах

Всю дорогу от Умбы, откуда мы выехали утром, я вглядывался в проносящийся пейзаж, выхватывая в нем знакомые картины, отмечая почти невидимые изменения, сравнивая действительность с тем, что осталось в памяти от прошлого. Обстоятельства бывают сильнее нас. Так, совершенно случайно, из-за моей болезни в самый последний момент сорвалась уже начавшаяся было экспедиция; потом стало наплывать другое, новое, что захватило надолго, потом что-то еще… Казалось, с Севером я расстался окончательно, хотя занимался им, может быть, больше, чем когда ездил сюда. Но рассказ геолога не забывался.

И вот произошел непредугаданный поворот, опять связавший меня с этим краем, с решением судьбы поморских сел и рыболовецких колхозов. И оказалось, что ничего не забыто, не растеряно за годы и прежние впечатления, прежние раздумья и опыт были совсем не напрасны.

Я снова ощутил упругую жесткость тропы на сухой тундре, коварную мягкость прибрежного песка и скользкий хруст гальки под водорослями на отливе, снова полной грудью вдохнул влажный, пахнущий смолой и йодом ветер. И ничего не менялось от того, что я приехал сюда уже не во главе экспедиции; приоткрытая, до конца так и не разгаданная тайна продолжала меня манить. Да и за прошедшие годы сделано здесь было немало находок. В низовьях реки Выг у Беломорска Ю. А. Савватеев нашел под неолитическими стоянками занесенные песком неизвестные наскальные изображения, которые подтверждали высказанную когда-то мной догадку об отсутствии прямой связи стоянок низовья реки Выг с находящимися там же петролифами. Впервые наскальные изображения «оленного народа» были открыты в самом центре Кольского полуострова, на Поное, в свою очередь, подтвердив существование двух ветвей потомков первопоселенцев — «оленной» (саамской) и «морской». За это же время на скалах Финляндии были найдены писаницы эпохи бронзы, и ходили разговоры, что нечто подобное какие-то геологи видели в Хибинах. Новые раскопки позволили по-иному взглянуть на историю народов, населявших в древности Север…

Не занимались только строителями лабиринтов, словно бы понуждая меня продолжать их поиски. Вот почему, оказавшись на берегу, я постарался разобраться с тем, что видел мой приятель-геолог.

…Машина остановилась на краю гигантской излучины, тысячелетия назад представлявшей собой неглубоко вдававшуюся в материк бухту, по дну которой мы проехали несколько минут назад. Странным образом все это напомнило мне берег возле тони «Ударница», только смотрел я на него теперь не снизу, а сбоку, и вместо огромных вековых сосен все пространство бухты занимал молодой низкорослый сосняк. Ровный слой песка, скрывавший у воды камни и скалы, точно так же, как и там, был затянут белым ковром ягеля. Дальше и выше сосенки редели, потом разом кончились, и над ними поднимались уже голые галечниковые террасы, на которых не рос ни вереск, ни ягодники — только сине-зеленый лишайник, полностью скрывавший под собой естественный розовый цвет плитчатой гальки.

Напрасно, достав бинокль, я обшаривал взглядом склоны этого гигантского амфитеатра, на километр-полтора протянувшегося вдоль берега. Ничего похожего на «каменные доски», как выразился однажды Эрик, я не находил. Да и вообще ничего стоящего вертикально, кроме деревьев и далекого гидрографического знака, сбитого из толстых и длинных бревен на самой высокой точке противоположного конца этой каменной дуги.

«Сам увидишь, не пройдешь!» — сказал Ховила в тот раз, и мне ничего не оставалось, как, оставив своих спутников в машине, зашагать вверх по гигантским каменным ступеням.

Странно было идти по сине-зеленым плиткам, отзывавшимся на каждый шаг коротким и мягким звоном. Впрочем, сине-зелеными они были только сверху. Стоило их перевернуть, как открывалась девственно-розовая поверхность свежей гальки, такая же, как и у той, что лежала ниже. Лишайники росли только сверху, со стороны, обращенной к дождю, свету и к солнцу; «вниз головой» они не росли, как не росли и на тех участках, которые оказывались прикрыты другим камнем.

Лишайник был своего рода «дипломом на вечность», свидетельством, что ничья рука или нога не переворачивала камень с тех пор, как море в последний раз выбросило его во время шторма на берег. Звонкая, в полном смысле «седая» древность лежала под моими ногами, оставляя гадать, сколько прошло тысячелетий, пока на поверхности камня, неприметно разрушавшегося от морозов, солнца и дождей, смогли угнездиться первые споры лишайника, укрепились, а потом начали разрастаться, каждый год увеличивая свою площадь на доли миллиметра… По этим террасам бродили олени, пробегали песцы и лисы, мягко ступая, ковыляли медведи и росомахи; на них отдыхали чайки, оставляли свой помет зайцы, может быть, слетались токовать тетерева, привлеченные открытостью каменной пустыни. Но даже северные ветры за все протекшее время не смогли нанести на них столько песка и пыли, чтобы между камнями зародилась какая-либо иная жизнь, кроме сине-зеленых водорослей, выбравшихся некогда из Мирового океана на сушу…