Ковчег. Исчезновения — 1.

— А потом, — сказала Нина после паузы, — я вас увидела еще раз. Это было через два с половиной года после того вечера. Первого сентября вас пригласили выступать в нашу школу. Это на Красносельской, может, хоть это помните?

Да, было такое. Он кивнул.

— Вы меня, конечно, не видели, — продолжала она, — я сидела на последнем ряду. Сначала выступали какие-то замшелые ветераны чуть ли не Куликовской битвы, и все талдычили одно и тоже: про то, что детство — самая счастливая пора. А потом вышли вы… Помните, что вы тогда говорили?

Еремеев покачал головой.

— А вы говорили, — сказала Нина, — что детство — наоборот, пора самая трагическая. Пора, когда человек учится чувствовать, мыслить — а значит, и страдать, ибо и мысли, и чувства неотторжимы от страданий. Пора первых сомнений, первой любви; и то, и другое прекрасно — и в то же время трагично. Вы говорили о том же, о чем думала и я!.. И тогда я поняла, — тихо добавила она, — что вы и есть мое первое настоящее страдание, потому что вы — моя первая любовь…

Она замолкла. Он тоже молчал, не знал, что ответить. Думал: господи, ведь совсем ребенок!.. И в то же время что-то странное было в душе, чему он пока не мог дать имени.

— Дмитрий Вадимович… — наконец еще тише произнесла она.

— Я же тебя просил, — сказал он, — называй меня…

— Да, Димой… — кивнула она. — Дима… Простите, что я спрашиваю… Дима, а вы…

Он сказал:

— И называй меня на "ты" — мы ведь так давно знакомы, оказывается.

— Хорошо… — И, покраснев, спросила: — Дима, а ты очень любишь свою жену?

Отшутиться было нельзя. И обманывать ее после того, что она сказала, тоже было никак нельзя, Еремеев осознавал это.

— Трудный вопрос, — сказал он. — Понимаешь, когда люди прожили вместе много лет, столько всего намешивается: и любовь, и просто привязанность, и какие-то накопившиеся обиды. А сколько чего — не станешь ведь в процентах это определять. Так что обозначить все это одним-единственным словом…

Нина перебила его:

— Нет! Если это настоящая любовь, то достаточно и одного-единственного!

Девочка была, безусловно, права.

— Да, пожалуй… — вынужден был признать Еремеев. — Но сейчас, когда она в беде…

Договорить он не успел. Где-то совсем рядом раздался металлический грохот, и вслед затем кто-то выругался вполне знакомым голосом.

— Гоня! — воскликнул Еремеев.

Превозмогая головокружение, он вскочил и, прихватив керосиновую лампу, вслед за Ниной выбежал в коридорчик.

Дверь ванной комнатки была распахнута, и его взору предстала трагикомическая сцена: Гоня Беспалов в своем нелепом облачении, в войлочных тапочках и в плаще поверх майки и трусов, кряхтя, боролся с перевернутой железной ванной, почему-то оказавшейся на нем. Нетрудно было догадаться, что тут произошло. Видимо, Гоню, бесчувственного, положили в эту ванну; все было ничего, пока он лежал спокойно, а когда зашевелился, хлипкие ножки ванны подломились, он вывалился на пол, а она сверху накрыла его.

Сейчас выкарабкаться ему мешала в первую очередь теснота. Ванна застряла между раковиной и унитазом, а ноги ему никак не удавалось распрямить, тапочки елозили по стене. Смотреть без смеха на эту борьбу было невозможно, Еремеев и Нина прыснули.

— Чем зубоскалить — помогли бы лучше, — донесся из-под ванны голос Беспалова.

Еремеев поставил лампу на полочку над умывальником, и они с Ниной помогли ему освободиться. При зыбком свете фитиля Беспалов в своем некогда белом плаще походил на привидение.

— Живой? — спросил Еремеев, когда Гоня встал на ноги.

Тот с достоинством отозвался:

— Cogito, ergo sum [Мыслю — следовательно, существую (лат.)].

— И много успел намыслить?

С тем же достоинством было отвечено:

— Достаточно.

— Достаточно — для чего?

— Для того, чтобы пустить на воздух всю эту шарашкину контору.

— Ты, что ли, динамитом запасся? — полюбопытствовал Еремеев.

— Нет, брат, кое-чем, что будет поопаснее всякого динамита, — многозначительно сказал Гоня.

— И что же это за взрывчатка такая?

— Информация, информация, май френд. Такая, брат, иноформация, что она для них пострашнее любой взрывчатки. Если все, что здесь творится, станет вдруг достоянием гласности…

— И как же это оно станет, по-твоему? — спросил Еремеев.

— Скоро увидишь. Вот погоди, как только я отсюда выберусь…

— В общем, дело за малым, — улыбнулась Нина. — И как вы, интересно, собираетесь это сделать?

Беспалов посмотрел на нее строго.

— Не знаю, учили тебя или нет, — высокомерно сказал он, — но не кажется ли тебе, что не культурно встревать в разговор двух дядь, а, my child?

— Inasmach you decide to proceed to English finally, as it seems to me, — с отличным произношением сказала ему Нина, — I’d prefer you to call me "yung lady" or jast "miss" [Поскольку, как мне кажется, вы решили окончательно перейти на английский, то я бы предпочла, чтобы вы называли меня юной леди или попросту "мисс" (англ.)].