Крайний

Израиля Сарра отправила в ближайшее село за буряковой. Объяснила – самогонка почти красная, сладковатая, похожая на вино, если сильно разбавить. А без вина ж никак нельзя.

Вечером, когда появились звезды, сели встречать Песах. Свечки зажгли.

Израиль разломил паляницу – в селе нашел белую. Большая редкость. Сарра ее перед тем, как подать на стол, посыпала маком. У нее мак был припрятан с прошлого года. Сверху корку водой смочила, чтоб зернышки прилипли, и посыпала.

Курица, капуста соленая, картошка. И хрен в блюдце. Буряковая в глечике. Я себе отдельно попросил – неразбавленную. Мне налили в стакан.

Израиль помолился над мацой.

– Шма, Исроэль…

Слушай, Израиль… И так и дальше. Качался вперед-назад. Я тоже качался, как положено. Сарра качалась. Хоть и держалась одной рукой за стол.

Кушаем культурно. Выпиваем. Закусываем в первую очередь мацой.

Я говорю:

– Сегодня такой день… Я его в первый раз встречаю по еврейским правилам. У нас красиво и спокойно. Я торжественно обещаю вам, дорогие Сарра и Израиль Горелики, что буду помогать вам в вашей нелегкой жизни, сколько смогу. И благодарю вас за приют.

Израиль встал с чаркой и отвечает:

– Спасибо, дорогой Нисл! Ты делишь наш хлеб и вино, которое послал нам наш Господь. И в этот вечер по всей земле евреи празднуют Песах и благодарят нашего Бога. Будем же здоровы! Лехаим!

Выпили.

Я взял кусочек мацы и над свечкой устроил, как крышу. Огонь подсвечивает, дымок сквозь дырочки веет. Очень красиво.

Я говорю:

– Вот тут дырочки вроде как попало. А у нас в отряде одна женщина была, в возрасте, Сима, она утверждала, что можно прочитать. У нас тогда мацы не было. Хоть поступала от стариков инициатива, чтоб сделать к Песаху, но Янкель Цегельник воспротивился по идейным соображениям. Сказал: «Мы тут как евреи, и маца нам не чужда. Но мы тут как советские партизаны, и потому я против мацы». Сима крепко ругалась. Хорошая была женщина. И муж ее Рувим-парикмахер. Он мне хлеб в руки дал на всю жизнь. Давайте за них выпьем. Пусть им хорошо лежится!

Выпили. Я закусил мацой с огня.

И тут мне в голову стукнуло. Выпил чистой буряковой вторых полстакана, градусов семьдесят, вот и вдарило:

– А что у меня есть!

Покопался в торбе. Достал кусок еврейского мыла.

Держу в руках, как гранату.

Говорю:

– Что это такое, Израиль? Как думаешь?

Он не знал. У Сарры спрашиваю. Она тоже не знает. Я на стол положил.

Говорю, а пальцем указываю:

– Это есть мыло из евреев. Так и записано навек на бумажке немецкими буквами. Говорит Москва, слушайте все! – Как Левитан, стараюсь: – R.J.F. – REINES JUDEN FETT. Чистый еврейский жир. Мыло из еврейского жира. Без примесей.

Сарра выпучила глаза.

Спрашивает у Израиля:

– Вус? Вус эр загт? Что он говорит? Зэйф?

Израиль взял мыло, достал очки из кармана, заправил за уши дужки. Зашевелил губами.

Шевелил, шевелил, потом говорит:

– Тут же по-немецкому. Я на голос немножко понимаю по сходству с еврейским. А читать не могу. Так и написано? Еврейский жир? Чистый?

Я киваю. И улыбка до ушей. Я ее стягиваю внутрь, а она не стягивается. Так с улыбкой и подтверждаю. REINES JUDEN FETT. Как меня в школе учили произношению с грехом пополам.

Израиль спросил:

– Откуда у тебя?

– Отец привез. Трофейное.

Израиль положил мыло на стол и уставился на него очками. Сарра протянула руку, чтоб взять, но старик на нее шикнул.

– Вэг, Сарра! Гей шлофн![6]

Сарра без слова встала и начала прибирать со стола.

Я возразил:

– Сарра, не убирайте! Мы ж еще не поели как следует… И курицу не трогали…

Израиль сказал:

– Убирай, Сарра! Все уноси!

Опять взял мыло, понюхал, послюнил палец, провел по открытой части.

Поднял на меня взгляд и говорит:

– Отмыться, значит, через нас хотят… А мы гадаем, а мы пытаем нашего Бога Всемогущего: «За что, Господи? Зачем, Господи?» А они ж отмыться просто хотят… Отмыться! Грязюку с себя отмыть… Бельма свои с глаз своих содрать этим мылом… Блевотину свою с лица своего стереть…

Израиль встал с мылом в одной руке, поднял вторую руку. Так вытянул, что весь натянулся, аж чуть не вывихнулся.

Сложил пальцы в кулак и сказал:

– Вот, Господи, на мочалку намылят и смылят грязюку свою со шкуры своей! И глаза не выест! И шкура ихняя не полезет клоками! И волдырями не пойдет! И язвами тоже не пойдет! И струпьями не покроется! И холеры на них не будет, и проказы на них не наступит, и лихоманки никакой на них не нападет! Потому что они ж только грязь с себя смылить хотят, Господи… А кто ж с них грязюку снимет, как не мы, Твои любимые детки, Господи… Твои еврейские детки про́клятые, колотые, резаные, кусками рваные… Кто ж еще, Господи? Никого Ты не нашел, чтоб грязюку смывать… Никого… Кроме нас… И что? И спасибо Тебе за это, Господи? И спасибо? И спасибо, я Тебя спрашиваю, я Тебя пытаю, как их вот пытали в печке? – И мылом трясет, и кулаком трясет, и сам трясется весь.

Сарра его подхватила, как могла. Потащила к лежанке.

Я забрал мыло, спрятал в торбу. Торбу вынес в курятник, зарыл в сено.

Когда вернулся в хату, Израиль лежал на своем топчане с закрытыми глазами, но в очках. Сарра сидела рядом и что-то шептала ему по-еврейски. Я не разбирал.