Красавица и чудовище

Ее отец глубоко в душе таил тайный страх. Он пытался не показывать этот страх, хорошо помня ее первые выходы в свет и ее гнев, когда он попытался намекнуть ей на «приемлемые» варианты брака. И в самом деле, подумала она, как ему не страшиться? Даже Эди как-то спросила ее: «У него что, есть брат-негр?», спросила с откровенной и нескрываемой завистью.

Как могла она объяснить все это им — как могла она объяснить ему, что она любит кого-то другого? Того, с кем у нее не было никаких надежд на будущее, того, кого они никогда не смогут увидеть? Она сама не могла совладать со всеми этими мыслями.

Винсент сказал только: «Поступай так, как подсказывает тебе твое сердце», — согласившись с тем, что ее сердце могло навсегда увести ее от него. Он знал, каким потрясением для нее стало бы решение оставить его, выйти замуж за человека ее мира, за человека, который бы лелеял ее, за человека, чьим обществом она бы наслаждалась, с которым она бы могла жить…

Все это могло бы помочь, если бы она знала, в какую сторону влечет ее сердце. Но она этого не знала.

Рана от их разрыва все еще саднила, ее бередили сообщения на ленте автоответчика, его попытки вернуть ее, заставить встретиться с ним. Он был честолюбивым человеком и не остановился бы ни перед чем, поставил бы абсолютно все на кон ради того, чтобы добиться своего.

Но еще сильнее ее злило то, что он знал, как заставить ее увидеться с ним, точно так же как он знал, кому надо позвонить, когда он хотел заставить группу пенсионеров по своему произволу лишиться привычной обстановки и сложившегося круга друзей. Подпуская его так близко к себе, как сделает она, она как бы говорила ему, что готова на все, лишь бы упечь этого негодяя Макса Авери за решетку.

Ради этого, подумала она, устало поднимаясь и собирая папку, шарф и длинный голубой жакет, она даже готова встретиться с ним.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

— Я не мешаю тебе? — осторожно спросил Винсент.

Отец оторвался от калейдоскопа, в который смотрел. Латунная трубка с внутренними призмами и зеркалами, стянутая снаружи стальной и медной проволокой и украшенная полосками различных металлов, была смонтирована на дубовой стойке так, что стоящий перед ней небольшой светильник оживлял своими лучами узоры, образуемые внутри нее осколками цветного стекла.

— Нет, — вздохнул он, отодвигая от себя это удивительное устройство, — нет, я просто… просто…

Винсент на удивление легко и нежно прикоснулся к латунной трубке своими устрашающего вида пальцами.

— Я помню, когда Мышь сделал эту вещь для тебя, — сказал он, слегка наклонив голову. Его радовало, что Отец стал гораздо больше походить на себя прежнего с тех пор, как заботы и ответственность за их маленькую коммуну понемногу излечили ужасную рану его сердца. — Эта трубка дарит нам цвета… все цвета, которых нам так не хватает. Цвета мира над нами.

Отец кивнул головой, улыбнувшись своим воспоминаниям. Все годы, проведенные в Нижнем мире — все годы, которые Винсент его знал, — он редко упоминал о своем желании вернуться в оставленный им мир. Но Мышь мог на удивление тонко чувствовать нюансы выражений и тона голоса и, должно быть, услышал эту тоску, когда Отец рассказывал про места, в которых он бывал, — он понял, что Отец, даже сам не осознавая этого, описывает их в категориях цвета и света, в категориях цветов, совершенно отличных от мягкого сияния свечей, при котором они жили. И он подарил ему эту вещь.

— Я боялся, что он украл его, — вспомнил Отец, поглаживая рукой в перчатке тонкую резьбу на деревянном основании калейдоскопа и еле заметную нитку паяного шва, — но он торжественно поклялся мне, что сделал его сам. Ему было тогда десять лет…

Да, ему было тогда десять лет, вспомнил Винсент. Дикий, неприрученный зверек, почти никогда не говоривший. После того как Винсент нашел его в Туннелях и начал потихоньку приручать, прошел почти год, прежде чем он начал говорить. И то много недель он лишь повторял, как попугай, все то, что произносил Винсент.

— Меня это тогда очень тронуло, — с грустной улыбкой добавил Отец, — а потом я узнал, что он украл кое-какие части. — И он усмехнулся, вспомнив тогдашнего всегда взлохмаченного ребенка с яркими голубыми глазами под шапкой песочного цвета волос, всегда готового убежать, едва кто-нибудь взмахнет рукой…

Его первыми словами, когда он подрос настолько, что мог дотянуться до рукава одежды Винсента, были: «Винсент — друг». Улыбка сбежала с лица Отца.

— Тогда, во время собрания, ты ничего не сказал.

— Мне просто нечего было сказать, — медленно ответил Винсент, устраиваясь в большом кресле с сиденьем из полосок кожи, которое стояло рядом со столом. Рядом с ним, на украшенной резьбой полке, горели свечи в подсвечнике, их колеблющийся свет играл на застежках его куртки, пояса и башмаков, оставляя в густой тени его голубые глаза. — Проблема гораздо глубже.