Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

— Не покоряться обстоятельствам. Не покоряться всем безвыходностям. Барабанщики, играть атаку! В бой, всегда в бой, ребята! Предать и продать можно только самого себя. Всё подчиняется воле. Словечки «считаться с обстоятельствами» придумали сукины дети. Я подчиняю обстоятельства, я веду бой и не следую приговорам обстоятельств. Я повелеваю обстоятельствами. Да, я нахожу проломы в крепостных стенах и — бей барабаны, знамя вперёд! На штурм, ребята! На штурм, Россия!

Кафедра грохочет под палкой.

— Повелевай судьбой! И помни: разве роса на листьях от отсутствия похвалы теряет прелесть?.. Ага, радуетесь, фенрики! Время на урок ещё есть. Колычёв, к ответу. Доска и мел твои орудия. Докладывай задание. Не мямли, поделись сокровищами знаний! Молчишь!.. Жалкий трус, улыбайся и в несчастии!..

Трах! Трах! Кафедра отходит каким-то натужливым утробно-бочковым гулом. На лбу у майора испарина.

— Невежество — это демоническая сила и следует всегда с ней считаться, так как она может послужить причиной огромных трагедий! Чьи слова? Я спрашиваю: чьи?!

Трах! Трах! Это уже не кафедра, а музыкальный инструмент, она гудит на все лады.

— Невежество? Маркса! Карла Маркса!

Чернильница на кафедре пляшет — трах! Вот-вот сорвётся на пол.

— Молчим, Колычёв?.. Для встречи невежды слева! Слуша-а-ай… на кра-а-а-ул! — И майор чётко выполняет палкой ружейный приём. И тут же, лишив нас радости лицезреть падение чернильницы, опирается на палку: — Вице-сержант Ухтомский, пособите этому застенчивому юноше — к доске! Как мне хочется прибить тебя, Колычёв! Колычев, что лучше: «кол» или «единица»? Ладно, фенрик, вот тебе ещё шанс: расскажи об опытах Лебедева. А ты, Ухтомский, замри. Исповедуйся, Колычёв. Я жажду тебе освободить от оков — говори…

Подобные приступы весёлого гнева не редкость, но вот с ударами палкой по кафедре и поминанием палаты смертников — первый и доныне последний…

Дьявол в этой весне!

Меня будто подменили. Мне и в самом деле необычайно хорошо! Что за почки — бокастые, тугие, вот-вот уступят теплу! И во всю длину разные серёжки — мягкие, укладистые! И шорох, перестук ветвей!..

А сон? Меня разбудить до подъёма?.. А тут толчок изнутри — и смотрю: в оцепенелой тишине серый рассвет, долгий серый рассвет. И в этом бессолнечном стоянии светлеет воздух, а потом внезапный воробьиный гвалт… И уже позвякивают ключи дневального, бубнят голоса, поскрипывают сапоги, прокашливается дежурный офицер. Иногда бормотно звучит представление дежурному по училищу или командиру роты. Сквознячок доносит душноватость табака. И рвут тишину горн, звонок и команды…

Свобода. Что ж она такое?..

Вольно животное в заказнике, за границами которого выстрел отнюдь не противоречит законам. И свободно крутится колесо в повозке, путями, которые не выбирает. А куры несут яйца в клетях, для них отстроенных, тоже не по принуждению.

Нет, без знания философии в этих понятиях не разберёшься, да нужно ли? Пусть Кайзер занимается «сообразностью несообразностей» или как там?.. Я же буду строевым офицером. Мое дело — защита Родины…

Нет, определённо дьявол в этой весне!

С плосковатых, плешивых гор пыль посыпает столы, парты, полы. Пыль въедлива, и ей нет исхода. К тому же двор наш, отгороженный от соседних домов глухим, дощатым забором, поливай-не поливай, а гол и пылен. И мы чумазы пылью, когда водим в баскетбол или «рубим» на строевой. Мы жадно смотрим на город, сверкающий ручьями солнца. Всё заливают и смывают эти ручьи. Разве не обманешься!

Нас сводит с ума эта жизнь! Как колдовски завлекательны слова! Я схватываю Юрку за погон, тяну к себе и шепчу: «Дальше, Юр, дальше…» С глазу на глаз я зову его — Юр.

— Читай, Юр! Читай, мурло суконное!

Тогда мы видим, что пуста

Была златая чаша,Что в ней напиток был — мечта,И что она — не наша!..

Последнее четверостишье Юр и вывел эпиграфом к сочинению. Посему поводу Гурьев с глазу на глаз беседовал с Юркой, а сочинение напоследок порвал. Юрка всё это мне под секретом рассказал, поскольку Гурьев велел молчать: сейчас молчать, завтра молчать и все годы после…

К нам подсаживает Иоанн. Я уже знаю, сейчас он начнёт дразнить Юрку.

Так и есть.

Иоанн говорит:

— А ты знаешь, Глухов, Пушкин появлялся в публичном доме и после женитьбы, — и подсовывает ему книгу. — Читай…

Юрка от возмущения бледнеет, а после говорит:

— Это всякая сволочь сочиняет! Для русских Пушкин свят…

Кайзер кладёт руку на плечо Князева:

— А ведь Глухов прав. Сунь эту книгу в сортир на бумажки…

Да, эта весна необыкновенная! И не только потому, что грядёт выпуск. Нет, мы другие, что-то изменилось. Мир придвинулся, нечто заслоняющее его разрушается…

Бичом Божьим стали для меня вопросы, о коих я прежде и не помышлял и которые отравляют мой «вальс с солнцем», как я про себя сентиментально называю свои новые настроения. Не могу от них откреститься, не получается.