Крепость тёмная и суровая: советский тыл в годы Второй мировой войны

Через три дня, 14 апреля, Александров попросил перестать педалировать в печати призывы к «отмщению» немцам. В резкой отповеди, озаглавленной «Товарищ Эренбург упрощает», он наметил новый курс: не надо отождествлять немцев с нацистами. Вернувшись к классовому подходу, забытому под влиянием потока свидетельств о проявленной фашистами жестокости, Александров (цитируя Сталина) объяснил, что «было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом, с германским государством». Критикуя союзников СССР, Эренбург только играл на руку немцам. Немецкие лидеры стремились посеять распри, перекинув свои подразделения на Восточный фронт и обратившись к США за помощью[1249]

. Александров положил конец «пропаганде мести». Журналистам запретили обвинять немцев в зверствах нацистов или высказывать предположение, что от эксплуатации оккупированных территорий выиграли все немцы. Советская пропаганда вновь вернулась к классовому подходу, которому следовала на протяжении 1942 года, – в надежде, что Германия вскоре построит новое государство, основанное на немногочисленных уцелевших антифашистских движениях.

* * *

За годы войны менялась как риторика государства, так и массовые настроения. Отчасти они развивались параллельно, влияя друг на друга. Поначалу, когда вторжение и стремительное наступление германской армии повергли население в ужас, государство сообщало о ситуации на фронте сдержанно и туманно. Оно колебалось, не зная, как рассказывать об отступлениях, и умолчания породили недоверие. Немолодые ветераны Гражданской войны задавали проницательные вопросы о тактике, подготовке и отступлении, показывая, что они внимательно следят за фронтовыми сводками и читают между строк. Летом 1942 года Александров отреагировал на отчеты партийных инструкторов, попросив более реалистично изображать силы вермахта и советские потери. Беспощадно откровенную речь «Ни шагу назад» Сталин произнес в ответ не только на продолжающиеся потери, но и на массовый запрос на более честную информацию. Более мрачный пример – реакция Александрова на растущий интерес населения к западной демократии и культуре. В ней уже различимы уродливые предвестники послевоенной «борьбы с космополитизмом» и антисемитской кампании.

Со временем пропаганда приобретала более личный и эмоциональный характер, целенаправленно укрепляя связи между солдатами, рабочими и крестьянами. На радио придумали способ поддерживать общение между солдатами и их семьями. С 1942 года, когда обнаружились совершенные немцами зверства, в репортажах зазвучала новая, гневная интонация. «Пропаганда мести», опиравшаяся на рассказы очевидцев – солдат, военных корреспондентов и выживших, – переводила ярость и отчаяние в русло помощи фронту. Страшные вести с освобожденных территорий приходили параллельно с развертыванием более абстрактной кампании по политическому просвещению, в ходе которой государство объясняло суть фашистской идеологии. В начале весны 1945 года, когда стало известно о лагерях смерти, звучащий в репортажах ужас стремительно нарастал. Но когда Красная армия наконец вошла в Германию, пропаганда опять изменила курс: партийное руководство попыталось умерить ярость советских солдат и заговорило о перспективе нового германского государства.

Менялся не только смысл заявлений государства, но также массовые настроения и восприятие происходящего: шок, вызванный вторжением, и энтузиазм, побуждавший людей идти на фронт добровольцами, уступили место растущему страху перед поражением, затем гневу, вызванному разрушениями, которые оставили немцы, и наконец – все большей гордости за Красную армию. Рабочие, трудившиеся крайне напряженно и отдававшие все силы ради помощи фронту, стремились не пренебрегать социалистическими принципами, а строже соблюдать их. Они неоднократно выражали недовольство разницей между чиновниками и рядовыми гражданами. Если они и боролись за защиту какой-либо экономической системы, то только за более последовательное применение социалистического принципа равенства.