Криминальный оракул

Комарова всхрапнула, отвернула лицо от меня в сторону окна. Не открывая глаз, почесала левое запястье. Рукав остался задранным, рука свесилась, а потом и вовсе упала с подлокотника на колено.

Я во все глаза уставилась на недлинный шрам, аккуратно вдоль рассекший запястье. Похоже, порез был глубокий, опасный для жизни.

Часы, поняла я, Василиса Ефимовна в этот раз не надела часы. Широкий ремешок успешно прятал шрам, вот я и не замечала. Да и одежда по зимнему времени у Комаровой вся с длинным рукавом.

Это кто ж вас так, подумала я, переводя взгляд с запястья гадалки на ее лицо.

И наткнулась на сосредоточенный, ничуть не сонный взгляд.

На секунду меня словно парализовало. Затем моя подопечная сморгнула, и меня отпустило.

Но это оказалось еще не самое неприятное.

– Вы куда? – встрепенулась я, когда Комарова начала подниматься с места.

– В туалет.

Я поднялась, чтобы дать ей пройти; и прошла следом за ней, через салон экономкласса. Она и впрямь направлялась туда, куда сказала.

Как будто она куда-то денется из самолета, напомнила я себе. Из подводной лодки хотя бы уплыть можно, а тут разве что вниз сигануть.

На секунду мне отчетливо представилась Василиса Ефимовна, в позе Супермена преодолевающая воздушное пространство. Одна рука вытянута вперед и сжата в кулак, тело в горизонтальном положении, платок и полы экошубы трепещут на зимнем ветру.

– Вы в очереди стоите? – поинтересовался один из пассажиров, подошедший к туалету.

– Жду человека, – миролюбиво пояснила я, стоя возле дверей туалета. – Сейчас она выйдет, и я уйду.

Черт, вроде ж для пассажиров первого класса должен быть отдельный туалет? Или я что-то путаю?

На звуки разговора бдительно развернулись и Нонна Тимофеевна, и Рональд Петрович. Людмила внимания не обратила, занятая документами; Павел, подобно Руслану, спал, развалившись в кресле.

Пассажир удовлетворился моим объяснением и уткнулся в телефон.

Василиса Ефимовна вышла через добрых пять минут и возвращаться на свое комфортабельное место не спешила. Задержалась возле Людмилы, уточняя график, затем попросила стюардессу принести чай и бутерброды.

Я терпеливо ждала. Может, в столь ограниченном пространстве, с двумя помощниками и профессиональным персоналом, и не стоило так уж напрягаться. Но я успела убедиться, что от гадалки стоило ожидать буквально чего угодно.

– Вы не хотите пройти обратно? – наконец спросила я. – Мы создаем пробку.

– А я тут думаю, может, Павлуша мне ноги разомнет? – задумчиво произнесла Василиса Ефимовна.

– Я его разбужу, – поддержала Людмила.

– Не надо, – возразила я. – Нам не так долго лететь. Потерпите, пожалуйста. Я не собираюсь стоять в проходе, пока Павлуша занимает мое место и препятствует вашей охране.

Гадалка не успела ничего ответить. В салоне первого класса раздался хриплый вскрик, и Комарова ринулась туда, прежде чем я успела хоть как-то ей воспрепятствовать.

Одному из пассажиров, пожилому человеку, стало плохо. Его лицо посерело и покрылось потом, он хрипло дышал и теребил пуговицу на воротнике рубашки, безуспешно пытаясь ее расстегнуть. Его очки и газета валялись на полу.

Василиса Ефимовна в одно движение расстегнула сразу три пуговицы, обхватила лицо пассажира ладонями и не своим, молодым и певучим голосом произнесла:

– Але-о-оша… Але-е-оша… Просыпайся, свет мой ясный. Просыпа-айся…

– Василиса Ефимовна! – прошипела я, пытаясь оттащить гадалку за плечи. – Дайте оказать ему помощь!

Сбоку от нас растерянно замерла стюардесса с аптечкой в руках. Из-за ее спины виднелся Руслан.

Мальчик застыл в своем кресле с выражением беспомощного, смиренного какого-то испуга. Как ребенок, понимающий, что к стоматологу идти страшно, но придется.

Только тут было куда хуже.

Я вновь ощутила нечто вроде энергетического потока, идущего от Руслана к Василисе. Более того, ощутила, как и от меня протянулся – нет, не поток, скорее толстая нить или несколько нитей.

И через эти невидимые нити Василиса тянула энергию.

Внешне она продолжала делать, что делала. Не обращая внимания на всех нас, ласково звала пожилого мужчину, уговаривая то проснуться, то возвратиться.

Слабость в ногах нарастала; мне пришлось ухватиться за спинку ближайшего сиденья. Больше я двинуться не могла, но Комарову из поля зрения не выпустила.

Никому не пожелаю испытать то чувство, какое охватывает от вынужденного беспомощного свидетельства, от невозможности вмешаться.

Я давно отвыкла от этого чувства. Тем омерзительнее было ощутить его вновь.

Застывшая сбоку от нас стюардесса медленно осела на пол, выронив из рук аптечку. В салоне экономкласса заплакал младенец. Потом раздался стук, отодвинулась занавеска, и я, обернувшись, узрела Рональда Петровича.

Этот здоровяк тоже не удержался на ногах: в салон для пассажиров первого класса он вполз на четвереньках. Видно было, что и такое движение дается ему с усилием. Позади него, скрытая занавеской, выматерилась Загребец.

Ситуация складывалась внештатнее некуда. Жути добавляло то, что кроме хныкающего ребенка и ругани Загребец не было никаких звуков. Более того, никто из пассажиров и двинуться не мог.