Кристальный пик

Комната оказалась пустой не только на вид. Маттиолы в ней не оказалось, но зато был ее портрет на добротном холсте, расстеленный поверх постели. Вельгар не соврал, когда сказал, что у его брата, Осилиала, талант и искусные руки: только талантливый художник и мог нарисовать человека таким, какой он есть на самом деле, ни приврав, ни приукрасив, но при этом все равно породив шедевр. Каждая краска, казалось, находится на своем законном месте: пепел и зелень в глазах, персик на коже, кораллы на щеках, уголь в волосах и ресницах. Разве что шрамы выглядели чуть бледнее и незаметнее, чем, пожалуй, должны были, будто заживали на нарисованной Матти быстрее, чем в жизни. Я словно смотрела на Матти сквозь годы, смотрела в будущее: она улыбалась, счастливая, исцеленная; такая, какой заслуживала быть после всего того, через что ей пришлось пройти. Немо молясь Совиному Принцу, чтобы то место, куда Маттиола отправлялась, непременно сделало ее такой, как на портрете, я бережно свернула холст, смотала холщовой веревкой и убрала в незапертый сундук к остальным картинам, где лежал и старый выцветший портрет их семьи, половины которой теперь не было в живых.

Очевидно, во всем замке оставалось лишь одно место, куда Маттиола теперь могла пойти.

— Начисто дом убираю, пауков из углов выгоняю. В моем доме им места не будет, каждый паук дорогу ко мне позабудет. Брысь, пауки! Брысь!

— Надо же, впервые слышу такой сейд. А от Гвидиона с его вечными казенными счетами есть что-нибудь?

Маттиола, вовсю натирающая жертвенный алтарь из белого мрамора, к которому лично я даже кончиками пальцев прикасаться брезговала, сдула со лба волосы и подняла голову. На ее поясе больше не висели ключи от кладовых и сундуков с затупленным ножом, — атрибуты сенешаля, как управителя хозяйства, — а наряд был походным, из штанов с туникой, будто Матти привыкала к ним перед завтрашним отбытием. Пауки, должно быть, действительно разбегались от нее в страхе, но вряд ли из-за заговора: от ее тряпки тянулся такой удушливый шлейф настоя из душицы и белены, что даже я, едва спустившись в катакомбы, зажала рукавом нос. Очевидно, этим настоем Матти тщетно пыталась вытравить из Безмолвного павильона запах смерти, как уже вытравила из него следы жертвоприношений и ритуалов: использованные склянки и сосуды лежали по коробкам, покрытые описаниями неподобающих практик пергаменты тлели в печи. Нигде не было видно тех ужасных инструментов, — клинков с изогнутыми лезвиями, щипцов, — и звериных частей, некогда украшающих пятый алтарь, ныне заставленный грязными ведрами, лишь бы не напоминать о своем истинном предназначении.

— Решила прибраться здесь сразу, чтобы к моему возращению все было готово, — объяснила Матти, скидывая тряпку в кадку с душистой зеленой водицей.

— Ты еще никуда не уехала, а уже надумала возвращаться, — заметила я с беззлобной укоризной. — Кто знает, когда это будет.

— Но однажды ведь будет, — ответила она, окидывая взглядом зал. — Рано или поздно мне придется...

«Придется», — произнесла она, и после этого разговор можно было не продолжать. Маттиола вовсе не готовилась — она испытывала себя. Ибо не дрожат так мелко, если правда хотят вернуться. И не морщатся, перекладывая бронзовые чаши для жертвенной крови с места на место, если правда собираются ими пользоваться. Безмолвный павильон претил ей точно так же, как и сейд. Вместе с молоком ее матери, которое мы когда-то делили на двоих, мы разделили и отношение к жизни, а потому и к смерти. Отчасти я была рада, что Маттиола на самом деле не желает становиться вёльвой, ведь это значило, что то ее отношение не изменилось. В отличие от моего.

— Маттиола, — Я обошла жертвенник по кругу и остановилась рядом с мастерским столом, на котором она раскладывала мешочки с сухоцветами и минералами, которые предназначались для божественных алтарей. Ллеу хранил их нетронутыми, предпочитая вместо этого животные кости. — Ты ведь знаешь, что не обязана становиться вёльвой лишь потому, что так твой брат сказал, правда?

— Знаю, — ответила Маттиола, не поднимая головы.

— Ты хочешь этого, Матти?

Она не ответила. Пальцы ее, потемневшие от растворов и грязи, крепко сжали один из мешочков. В том перекатывались обточенные морские камешки — точь-в-точь такие же, какие мы собирали на берегу Изумрудного моря в детстве, когда наступали отливы, и погода располагала к тому, чтоб спуститься к нему по крутым скалам. Иногда Маттиола относила их братьям — не для ритуалов и ковки, а в дар, как талисманы. Однажды среди них нам попались бирюзовые самоцветы, похожие на лазурит. Прямо как те, которые Матти высыпала себе на ладонь, когда потянула шнурок и развязала мешочек.

— Ох, Ллеу, — вздохнула она. Да, это те самые самоцветы и были.