Кривые Жуковского

Полина оставила реку и теперь смотрела на воздух. Еще никогда она не видела так много воздуха. И небо ему не потолок, оно бледно-синее, лишь продолжение. И не было ни дна, ни стен, лишь где-то там, далеко внизу, река и непроходимые леса, бурлящей зеленью уходящие вдаль.

Воздуха было так много, что Полина не могла не наполниться им и стала птицей. И теперь она плавала в нем – мягком, теплом, нежном.

Будучи птицей, она с высоты любовалась той, что стояла внизу. Босоногая, с обнаженными длинными ногами, гибким телом в одежде из мешковины, с черными волосами, толстыми прядями струящимися по тонкой спине, покатой груди. А вот появился и он. Птица торопится, режет воздух крыльями, успевает стать ей. Не почувствовать иначе тепла от его могучего тела, его запаха.

И он берет ее за руку, чтобы она больше никуда не улетела. Он теперь ее охотник, он теперь ее защитник, она его…

«Индианка? Индуска? Ну не индейка, это точно…».

Музыка закончилась, и Артем сам снял с нее наушники. Полина обнаружила себя сидящей на твердой кровати с руками, сложенными на коленях.

– Красиво, – сказала она.

Они слышали шорохи за стеной. Они даже слушали их какое-то время. Потом Артем нахмурился, сказал:

– Тебе пора.

Он проводил Полину.

***

Виктор Валерьевич очнулся ближе к утру. Так ему потом сказали. Может, другой и стал бы в первую очередь вопрошать: «Кто я и где?» – но он решил сосредоточиться на потолке. Нужно было непременно заставить его замереть, быть только сверху, только плоским и, главное, твердым. И когда казалось, что он уже вот-вот встанет на место, и можно будет отдохнуть, отдышаться, потолок снова сползал туда, где свет. А на свет смотреть было больно. От танцующего потолка мутило, но поймать его и вернуть на место казалось единственно необходимым.

И вот наконец ему удалось. Он победил, и, как любой победитель, растерявший себя в борьбе, смотрел на побежденное пустыми глазами. Он помнил, там сбоку еще был свет, но его побеждать не хотелось – сил уже не было. Он с огромным удовольствием поменял белизну потолка на темноту за веками.

Потом появились лица. Сначала пустые. Они были над ним, вокруг него, двигались, менялись местами. Их было много, они были долго, и вскоре шевеление их губ возымело результат. У них появились голоса. Но шли они не из них, а откуда-то издалека, и были все равно что шум воды, бессмысленно заполняющий собой пространство.

Потом Виктора Валерьевича начало становиться больше. Он стал обрастать болью. И откуда-то пришли знания, он даже мог назвать те куски себя, которые так дико болели. Он понимал – болит рука, и даже заставлял ее двигаться. Нога. Живот. Движений становилось все больше и больше, и это уже не он – у него кончались силы. Они сами, они… Темнота под веками спасла, он снова пропал.

Когда очнулся, потолок был на месте, а боль нет. Ему казалось, что боль была формой существования тех его кусков, и теперь, когда она исчезла, Виктор Валерьевич начал сомневаться, есть ли они вообще. Он принялся их искать. Из глаз, видящих потолок и умеющих спрятаться за веками, он стал превращаться в пальцы. Непослушные, почти деревянные, но способные чувствовать мягкость и податливость материи под собой. Потом были другие пальцы, уже на ногах, и они тоже чувствовали ее легкое прикосновение. Но самым большим и важным открытием стала грудная клетка. Он вдруг осознал, что она вздымается и опускается, и так снова и снова. И он долго ее чувствовал, а она не прекращала своих движений. Перешел к губам. Те оказались приоткрытыми, но абсолютно неподвижными. Горячий воздух, выходивший оттуда, изнутри, сушил их, а входивший извне холодил язык. Язык…

Снова начали появляться лица. Теперь они были четкими, понятными. Но по-прежнему пустыми. Виктор Валерьевич хотел с ними поделиться своими открытиями, и ему даже показалось, что он знает, как это сделать. Начал ворочать языком, но он оказался огромным, неповоротливым…

Он слышал звук, глухой, протяжный, он был одновременно из него и из тех далей, из которых приходили голоса окружающих его лиц.

Виктор Валерьевич устал и уже хотел уйти снова за веки, но пустые лица пропали, и два других заслонили собой прирученный потолок. На первое лицо он смотрел долго. Оно было мокрое, поблескивало в свете окна, на которое он так и не решился взглянуть. Это лицо было вроде одного из тех его кусков, которые он еще не успел осознать, вернуть себе, назвать собой. Оно его не удивило так, как удивило открытие своей грудной клетки, и не обрадовало так, как первое ощущение своих пальцев. Но вызвало облегчение, что кусок обнаружен, он на месте, будто он и призван вот так нависать над ним, быть мокрым.