Кружевные закаты

– Да не будет никакой революции! – неожиданно вскипел Николай. – Слишком нас огорошили декабрем двадцать пятого. Все эти писатели – пророки… Наживаются на страхе людей, собственном красноречии и моде. А, пока дворяне и дальше влезают в долги и живут в свое удовольствие, крестьяне не сдвинутся с мертвой точки.

– Писатели – лишь производное эпохи. А крестьян вы что же, считаете такими ограниченными? – спросила Янина, зная, что он прав, но все равно ощущая неодобрение.

– Отчасти. Без нас они, как ни прискорбно, ничего не представляют из себя.

– Но волнения народа имеют место…

– Кто же поведал вам об этом? – прервал ее Николай.

– … и смута будет.

– Смута всегда будет, везде. Но, пока дело не приобретает поразительных масштабов, нечего нам думать об этом.

– А о чем, позвольте спросить, стоит думать? О лентах на моей шляпке для прогулок? Вы ли это?

– Я, дорогая, – примирительно ответил Николай.

Николай был слегка сбит с панталыку, поскольку говорил о ситуации в стране с женщиной, которая, по всей видимости, была осведомлена лучше его. Открытие таких мыслей в человеке, с которым он делил кров, было удивительно. Он привык думать о свободомыслии как-то между прочим, где-то далеко. Едва ли Николай всерьез размышлял об этом, и разговор иссяк – ему нечего было прибавить.

«К чему она вообще начала об этом?» – по опыту он знал, что Стасова редко озвучивала то, что не занимало ее.

На деле ограждение дворяночек от «прозы жизни» вело к полному непониманию социальных течений современности и беспомощности в житейских ситуациях, что породило многочисленные анекдоты. Янина же видела вред подобных ограничений и была прямо противоположна этому шаблону.

– Мы должны воспитывать из дочерей хороших жен, – зачем-то прибавил Николай простую всем известную и недостойную даже упоминания истину.

На это даже Янина не нашла что ответить. Свободомыслие ее развилось не настолько, чтобы подвергнуть сомнениям вековые устои.

36

Настал день долгожданной весенней охоты. Анна не пожелала участвовать в погоне на воздухе, и из женщин на древнейшем обряде присутствовала лишь Янина. Впрочем, особенной помехой она не была. Она все надеялась, что Николай в какой-то момент перестанет владеть собой и окажется в таком экстазе, что совладать с ним станет непосильной задачей. Верхом ей хотелось разогнать лошадь до предела, чтобы отвлечься, забыть, раствориться в воздухе, бьющем в лицо. Но в женском седле приходилось больше думать о том, чтобы не упасть.

Николай был особенно расслаблен и лучист. Его глаза казались совсем большими и очень умиротворенными под сенью коричневых ресниц, выгодно оттеняющих загорелые веки. Он неспешно следовал за своей гончей, мерно покачиваясь в седле от поступи горделиво – сонной кобылы. Янина обгоняла его и нетерпеливо возвращалась, но не желала двигаться в одиночестве.

– Не будет ли здесь лешего? – находясь в плену азарта и наслаждения смехом, выкрикнула Янина, чувствуя движения лошади и подстраиваясь под ее учащающийся от волнения ход.

Яня смеялась до судорог в животе, азартом горели ее глаза. «Ни одна из истин не верна вполне», – вспомнил Николай, наслаждаясь видом и ветром.

– Человек придумал сверхъестественное, чтобы раскрасить собственный мир. А мне окружающее не кажется серым и обычным, поэтому мне это не нужно. Не жду я его, – невольно поддался Николай и тоже рассмеялся.

– Не стоит судить так здраво, убежденно и… скучно, – вновь после короткой передышки засмеялась Янина сгустившимся смехом.

Сосед Литвинова Архип Романович Синичкин, которого Николай пригласил на охоту от нечего делать, совсем не вовремя подоспел сзади и закричал о том, что его собака настигла зайца и насмерть его перепугала («Зрелище преотвратное», – заверил он с улыбкой). Николай что есть мочи ударил лошадь кнутом и понесся за ним, Янина же не могла поспеть к центру событий и, если признаться, совсем этого не желала. Ей претило смотреть на участь бедного зверя. Она понимала, что это естественный порядок вещей и не порицала его, но все же… Все же она позволила лошади пустить конную прогулку на самотек и вскоре оказалась за пределами имения Литвиновых. Подхваченная легким ветром, она с наслаждением ощущала, как шелковый шарф, обхвативший ее шею, щекочет подбородок.

Внезапно четкий резкий звук хлыста оглоушил ее примятые думы. Как бы очнувшись от питающего сна, она подняла голову и различила в столпах высокой ржи четырех мужчин – трех из простонародья и одного явно высшего сословия. Двое крестьян стояли с инструментами в руках, видно, работали в поле, один же, схватившись за шею, согнулся и почти повалился на землю, постанывая.

– Ах ты мерзавец, – прошептала Янина, различив в руке помещика хлыст и исследуя исказившееся от злобы лицо – утонченное и выхоленное годами верного питания, и все же отвратительное из-за овладевшего им бешенства.