Крылья беркута

— Иринушка, я вот что хочу сказать... — Он замялся и, оглянувшись, не подслушивает ли кто, зашептал: — Этот мундир свой, ну из батальона смерти, не бери! Не надо...

Ирина нетерпеливо вскинула голову, хотела возразить, но отец не дал:

— Ты послушай, я дело говорю. Еще не известно, кто повстречается в пути... Чего доброго, и на красных налетишь. Простая вещь. А не дай бог обыск?! То будешь себе как все люди — никакой к тебе прицепки, в худшем случае — пограбят, и все. А найдут этот мундир, легко не отделаешься. Так что лучше брось его, оставь дома. И вообще, ни к чему он тебе.

— Ну что ж, — в раздумье сказала Ирина, — возможно, ты и прав. — И уже более определенно добавила: — Хорошо. Не возьму.

— Вот так. Нечего на рожон... — с радостью в голосе сказал Стрюков.

Глава пятнадцатая

Хотя наутро буран и поутих, небо оставалось мутновато-белесым, а по улицам резвилась поземка. За ночь во дворах, вдоль заборов и домов выросли сугробы.

К Стрюкову прибежал сосед, Ибрагим Асхатов — ловкий, изворотливый купец средней руки. У Асхатова не было, как у других купцов, какого-то определенного товара — он подторговывал всем, что сулило ему выгоду. Невысокий, круглощекий, с небольшими смоляными усиками, он всегда был шутлив и разговорчив. А нынче на себя не похож: взгляд растерянный, губы пересохшие, голос хрипловатый, с дрожью.

— Сасед, дарагой, скажи, пажалуйста, по всей душе, — даже не поздоровавшись, заговорил он, заглатывая концы слов, — отступаешь? А?

— А чего мне отступать? Я не воинская часть. Кто воюет, тот пускай наступает и отступает. Их дело.

— Так красные ж в городе! Стрельбу не слышишь?

— Слышу, все слышу! А ты не дрожи, как собачий хвост.

— Я не дрожу, Иван Никитич, душа дрожит. Атаман уже уехал, да? Его штаб тоже бежал, да? Почти все купцы гулял, да? Скажи, пажалуйста, умный человек, у тебя голова, как у Магомета, что хочешь делать?!

— А ничего. Сидеть и ждать.

— Уй бай! — ужаснулся Асхатов. — Будут грабить, убивать! Разве не понимаешь?

— Ну и шайтан с ними. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. И насчет грабежа — останешься, может, хоть что-нибудь сбережешь, а драпанешь — фундамента на месте не отыщешь.

— Правильно говоришь. Да? Очень правильно. Будем оставаться?

— Я решил. Для себя, конечно. А ты сам гляди, чтоб потом обиды не было.

— Уй бай! У меня живот дрожит! Нехорошо. Будем оставаться. Пускай аллах... — Он обеими ладонями провел сверху вниз по лицу, круто повернулся и так же быстро, как вошел, устремился к выходу, но у самого порога вдруг встал, медленно повернулся и, чего Стрюков не ждал от него, жалобно спросил:

— Ты угонял товар? Прятал?

— Куда угонять? — недовольно промолвил Стрюков. — Будто там другое царство.

— Что мне делать?! Голова глупая, ишак облезлый, — запричитал Асхатов, ритмично покачиваясь из стороны в сторону. — Я два обоза отправил. Самый дорогой товар. Ехать надо. Прощай, Иван Никитич.

— Если так, то счастливой тебе дороги.

Стрюков вышел во двор вместе с Асхатовым, проводил его до калитки. Не потому Асхатов удостоился такой чести, что хозяин хотел показать ему свое уважение, — Стрюков просто не находил себе места. Заниматься делами в такое тревожное время не хотелось.

Пропустив Асхатова, Стрюков тоже выглянул за ворота. На улице ни души. И опять стрельба. Улица на пустыню похожа. После бурана нигде тебе ни тропинки, ни даже человеческого следа. А ведь в каждом доме, в каждой халупе люди живут. В городе людей так густо, как пчел в улье. Забились все по своим норам, боятся нос высунуть за ворота. И ничего удивительного, идти навстречу смерти никому неохота.

Из переулка выкатилась телега, груженная патронными ящиками. Два солдата с винтовками тряслись на ящиках, беспорядочно сваленных в кучу. Третий, с винтовкой за плечом, стоял на коленях, гикал и то и дело хлестал вожжами по крупам и без того скачущих галопом лошадей.

Стрюков подался было назад, в калитку, но, увидев на солдатских шапках кокарды, а на плечах погоны, остался за воротами: свои!

Бричка поравнялась, он дружелюбно помахал солдатам рукой:

— Держитесь, ребятушки!

Солдаты не обратили на него внимания, но, когда телега немного отъехала, один из них обернулся и прокричал в ответ оскорбительную непристойность. А Стрюков не обиделся, только укоризненно качнул головой. Обозлена солдатня. Это и хорошо и плохо. Хорошо потому, что злой солдат воюет лучше, лезет напролом, рвется вперед, чтобы скорее прикончить того, кто несет ему смерть. Плохо потому, что обозленный солдат может воткнуть в землю штык и дать деру.

Но почему солдаты на телеге? Пора ездить на санях, снег же! Зима! Стрюков вспомнил; он и для Ирины приказал готовить хотя и не телегу — экипаж, но все равно на колесах далеко не уедешь по зимней степной дороге. И как же он мог упустить? А работникам и дела нет, вели запрягать летом в сани — запрягут. А может, на конюшне все-таки догадались?

Стрюков нашел во дворе Василия и велел бежать на конный двор, сказать, чтоб ладили не экипаж, а сани выездные, самые легкие.

— Конюх сказал, что изготовит экипаж и санки. А там как вы велите, — пояснил Василий.