Она легко и привычно покачала головой, словно героиня, привыкшая к интервью, или уродец в ярмарочном балагане:
– Совсем никого. – Но она пришла сюда, вовсе не желая быть мрачной из-за этого. – Я – единственная выжившая, единственная, уцелевшая после капитального крушения семьи. Вот видите, – добавила она, – как приходится принимать это во внимание – ведь все остальные
– Да. – Он даже не скрывал, как это его позабавило. – Я прекрасно представляю себе, какой это вас делает. Это делает вас прежде всего превосходной пациенткой.
Милли вздохнула, на этот раз – благодарно, и произнесла, будто снова в многолюдном обществе:
– Ох, ну вот вам, пожалуйста!
– О нет, «нам» вовсе не пожалуйста! Только мне, но лишь настолько, насколько вам будет угодно. У меня полно американских друзей: и о них, если позволите, я скажу то же самое, и совершенно непреложный факт, что вы не могли бы найти себе лучшее место, чем в их компании. Вы оказываетесь вместе с множеством других – и это уже не абсолютное одиночество. – Затем он продолжил: – Я уверен, вы обладаете замечательной силой духа, однако не старайтесь вынести больше, чем вам необходимо. – Он подумал немного и объяснил: – Трудности пришли к вам в юные годы, но не следует думать, что вся жизнь для вас будет состоять из трудностей. Вы имеете право быть счастливой. Вы должны решиться на это. Должны принять счастье в любой форме, в какой бы оно к вам ни явилось.
– О, я приму любое, каким бы оно ни было! – почти весело откликнулась Милли. – И мне, кстати, кажется, что я принимаю по одному новому счастью каждый день. А сейчас –
– Это очень хорошо, пока так оно и идет. Вы можете положиться на меня, – продолжал великий человек, – в том, что касается моего к вам неограниченного интереса. Но я, в конце концов, лишь один элемент из пятидесяти. Мы с вами должны собрать множество других. Пусть вас не тревожит, что кто-то узнает. Узнает, что мы с вами – друзья, хочу я сказать.
– Ах, вам надо с кем-то увидеться! – воскликнула Милли. – Надо добраться до кого-нибудь, кто меня любит!
Однако он встретил ее несдержанность так, чтобы ей стало ясно – он часто встречал такое со стороны ее молодых соотечественников и был знаком даже с их далеко заходящей фамильярностью, так что Милли почувствовала, что ее вольность пропала втуне, встреченная его молчанием, и ей пришлось тут же задуматься над тем, что она могла бы ему сказать более резонно. Это, разумеется, должно было затронуть как раз тему допущенной вольности, о чем она заговорила теперь как о свершившемся факте:
– Это, конечно, уже само по себе великое благодеяние, так что, прошу вас, не подумайте, что я этого не понимаю. Я могу делать абсолютно все, что захочу, мне не у кого спрашиваться, на свете нет даже пальца, что указал бы мне остановиться. Я могу болтаться по свету до посинения. Это не всегда так уж весело, но множество людей, я знаю, хотели бы это испытать.
Сэр Люк, казалось, готов был задать какой-то вопрос, но передумал и дал ей продолжать, что она не замедлила сделать, так как в следующий же момент поняла, что он воспринял ее слова как свидетельство, что средства ее весьма велики. Она так просто дала ему это понять, что они больше никогда не касались этой одиозной стороны жизни. Однако Милли не была чужда мысль о том, какое важное влияние это могло иметь на его суждения или, по крайней мере, на его настроение – хотя бы на чувство, что она его забавляет, поскольку, чудесным образом, у него
– Значит, если возникнет вопрос о том, что мне нужно сделать что-то из ряда вон выходящее, что сможет помочь…?
– Вы