Купание в пруду под дождем

Если напечатать: «Конторка подумала было почесать себе руку, однако, вспомнив, что рук у нее нет, а одна ножка короче других, слегка зарделась», – получится некоторого уровня абсурдное очеловечивание конторки. Но этим дело не кончается: конторка, перестав рдеть, способна вернуться к гербу, который ратифицировала, или к вольноямке, которую противопоставляла, или к Канаде, которую неотвязно оббивала рококексиками. Вам ничего такого на ум не взбредает? Мне, в общем, взбредает. Сколько там рококексиков? Насколько малы они и где размещаются? Возле тех противопоставленных вольноямок? Рококексики, пусть лишь отчасти вылепленные умом, можно теперь и съесть – или швырнуть из Эмпатического Иллюминатора, или преобразовать в цилиндрическую ньюаркскую документацию, чтобы Джуди ее приблизительно заверяла, пока рвет высший полетный мандат котят.

Каков смысл того, что все это теперь в некотором роде существует? Смысл в том, что язык способен вытворять слова, которых нет и не могло возникнуть. Когда мы читаем Гоголя, может показаться, что как раз этим наш ум и занят непрестанно: посредством слов создает такой мир, какой не вполне существует. Язык – аппроксиматор смыслов, который временами вырастает из своих штанишек и обманывает нас, нарочно (кто-то со своей корыстью искажает язык, чтобы подтолкнуть нас к действию) или случайно (замыслив что-то, мы искренне городим огороды, подыскивая язык, каким облечь наш замысел, чтобы он показался достоверным, и не подозреваем, что, чересчур влюбленные в этот самый замысел, натягиваем тонкую ткань языка над недостоверными участками нашей аргументации).

Язык, подобно алгебре, способен на полезное действие только в определенных пределах. Он инструмент создания образов этого мира, которые мы, увы, далее путаем, принимая за сам мир. Гоголь не создает несуразный мир; он показывает нам, что несуразный мир создаем мы сами – собственным мышлением.

Подобно тому, кому довелось видеть, как паникует кто-то из друзей в авральных обстоятельствах, мы, почитав Гоголя, вероятно, относиться к старому приятелю, родному языку, как прежде уже не сможем.

И это хорошо. Незачем ошибочно принимать прибор, аппроксимирующий истину, за саму истину.

Непросто рассуждать о языке некого текста, который мы в силах прочитать лишь в переводе.

Читать Гоголя по-английски – одно дело, читать его по-русски – явно другое. По-русски он смешнее, в нем есть звуковые шутки, ассонансы и каламбуры, которые не перенести в английский, – и ничего не попишешь. В начале моей преподавательской карьеры в Сиракьюс я пригласил одну свою коллегу ко мне на занятия, чтобы она поговорила со студентами о трудностях перевода. Получилось чудесно – и чуть не потопило мне весь курс. Когда она закончила, мы осознали, до чего бледные подобия оригиналов мы читаем. Она прошлась с нами по фрагменту другой гениальной повести Гоголя – «Шинель» – и показала все шутки, завязанные на звук, которые мы упускаем. Например, в самом начале той повести матери нужно назвать младенца, она перебирает разные имена и решает именовать сына в честь отца, и ребенок теперь Акакий Акакиевич. По словам моей коллеги, в оригинальном тексте здесь встречается целая череда звуков, ассоциирующихся в русском языке с испражнением, и увенчивается все это объявлением имени ребенка. Звук «ка-ка» в русском языке имеет те же ассоциации, что и в английском, и «Акакий Акакиевич» для русского уха – особенно из-за получающейся звукописи, связанной с дерьмом, – звучит наподобие «Дерьмот О’Говен». (Или «Сран Г. Гадтон». Или «Сранчо Срантон». Могу продолжить.) «Русский читатель, – сказала моя коллега, – хихикает весь этот фрагмент насквозь, а при объявлении имени может и всхохот-нуть».

Не таков, мягко говоря, был наш отклик. Нам все это показалось слегка диковатым изложением того, как, по нашему пониманию, традиционно именовали детей в России XIX века.

Но даже в переводе одна из прелестей гоголевской прозы состоит в том, как настоящая эмоция, пройдя сквозь искажающий фильтр сказа, появляется по другую сторону этого фильтра все такой же настоящей, но с вывертом.

Извод чего-то подобного мне довелось услышать в юности. Как-то раз на поздней соседской вечеринке меня загнал в угол какой-то приятель моих родителей, перебравший выпивки и страстно желавший поделиться хоть с кем-нибудь, каким кажется ему мир (прекрасным, несправедливым, исполненным знаков, какие этот человек прозевал), и получился своего рода чикагский сказ:

– Огонька-то тебе хватает, но уж поверь мне, падлы тебе подлян-то накидают, а ты им вот так… – показывает средний палец, – вот прям с первого же раза, пусть только попробуют херню эту!

Любая душа беспредельна и желает выразить себя в полноте. Если не предоставить ей подобающего инструмента (а нам всем так или иначе в нем отказано с самого рождения), появляется… поэзия, то есть правда, протолкнутая через узкое отверстие.