Квазар

Павел вспомнил, что позировал Луневу, для его картины о таежных старателях. Сидел до окостенения — Лунев безжалостен к натуре. Он сказал об этом егерю.

— Э-э, меня не проведешь, — смеялся тот. — Мыл-мыл золотишко.

Он встал и, неся в одной руке карабин, а в другой снятую рубашку, легко и быстро стал пересекать поле в направлении синеющего леса. Он долго виделся Павлу белым пятном.

Придя домой, Павел написал Чуху, зовя его в деревню на этюды, обещая сногсшибательные пейзажи, свежий творог, парное молоко. Словом, все, что могло вытянуть Чужанина из города, в котором теперь была Наташа.

Глава четвертая

1

После лесной ночи Павел приходил в себя дня три подряд. Эти дни были наполовину сном. А четвертым днем все кончилось. Он лег на полчасика, но проспал всю дневную жару, проспал обед.

От чрезмерного сна у него ломило надбровья. Он ворочался, прижимал руку ко лбу, но отогнать сон не мог. И ему не то снилось, не то виделось, что входит в комнату хозяйка, полосатая и широкая, словно вздыбившийся матрац, и говорит двойным голосом. Сдвоенный голос сказал: «Сном горе кончится», и Павел заплакал от жалости к себе. Затем он стал раскачиваться туда-сюда, и, чтобы прекратить это, Павел сел на постели и поставил ноги на пол. Открыл глаза: солнце было в вечернем окне, а за столом сидел Чух. Павел зажмурился и снова открыл глаза: сидит Чужанин и читает газету.

Около ног его — саквояжик и обернутые холстом подрамники.

— А, — сказал Павел. — Приехал? Здравствуй.

2

Чужанин смотрел на Павла поверх очков (газета была просто его укрытием). Он проследил смену всех проснувшихся Павлов. Сначала была детская опухлость губ, заспанные отекшие глаза.

Но вот лицо заострилось, на лбу установились привычные морщинки, углы губ приспустились: лицо стало грустным и печальным.

«Разве такому можно жить», — думал Чужанин. Он встал и подошел, протягивая руку. Говорил:

— Здорово, старик, здорово. Как тут скрипишь?

— Ничего, спасибо, — бормотал Павел, соображая, что сказать Чуху о Наташе.

Но тот не спросил о ней, он уже встретил ее у городского театра с неким дюжим и мрачным красавцем. Хуже, не решился даже сказать ей «здравствуй».

Он присел рядом с Павлом и облапил, сильно прижав к себе и оцарапав щеку Павла рубашечной пуговицей.

— Я рад тебя видеть, старик, — говорил он. — Рад.

— Я тоже. — Павел смотрел на него: Чух был ослепителен — нейлоновая рубашка, запонки, часы, те, новейшие, по которым трудно понять время. На волосатый толстый палец Чух насадил перстень. Ага, все ясно — опять продал картины.

— Получил я, Павлушка, твой призыв и решил откликнуться, — говорил Чужанин, глядя поверх Павловой головы: комната ему не нравилась, слишком темная, да и Павловых сохнущих работ не видно. — Собрала жена бельишко, а я взял холсты и двинул. И знаешь, благодарен я тебе. Место удивительное! Воздух отдает навозцем, а все равно хорош.

Чух напряг ноздри и стал втягивать воздух, показывая, как он хорош.

— Да и жена без меня отдохнет, — говорил он. — Я ведь не божий дар. А на август пришлю ее сюда, с ребятней.

Снова все становилось на прежнее место, как оно было до болезни и Наташи: Чух шумел, Павел внимал ему молча.

— Рационалист, — поддразнил он Чужанина, как, бывало, дразнил его и раньше. — Рационалист, — повторил Павел с удовольствием это слово. Оно было и царапающее, и солоноватое, и жирное, будто килька.

— А как же! — крикнул Чух. — Раз есть лобные доли, нужно ими работать. Знаю, ты не веришь в разум. Но это тебя отец с панталыку сбил, сам-то он был интуитивно умен.

Павлу захотелось есть. Он сказал Чуху. Оказалось, и тот умирает и зовет его в столовую. Сейчас же, не откладывая.

— А разве есть столовая? — удивился Павел. (Он эти дни сам жарил яичницу.)

— Вот-вот, — хохотал Чух. — Витаешь! Под носом у себя ничего не видишь. А я ее сразу засек, тошниловку-то! Их я нюхом беру, за километр. Одевайся!

— А что новое пишешь? — спрашивал Павел, влезая в штаны.

— Город и его проблемы. Стиль кубический, проблем, сам знаешь, миллион.

— Кубизм? — дивился Павел. — А не устарел?

— Отличный спрос, делаю небольшие вещицы для интеллигенции. Но думаю двинуться в абстракцию.

— Зачем?

— Это современно! В чем соль? Человек устает, ищет отдыха. Бери классику, скажем, Боровиковского. Тот писал истово, словно веря в портретное бессмертие. Жуть берет, какой на холсте уверенный графчик сидит. Он глядит на тебя, требует внимания, изучать его нужно часами. А ты спешишь, устал: заседание, дети, хоккей, любовница. Вот загвоздка нашей эпохи — время! А я даю зрителю свой рисунок. Над ним он пяток минут поработает головой и разгадает почти все. Экономия усилия.

…В столовой Чужанин усадил Павла и притащил на подносике по две порции бефстроганова и каши.

— Современному зрителю важно своеобразие, яркость. Чем этого добиться? Беру очковое стеклышко, — жевал Чух слова и мясо, — и вношу оптические недостатки в свою глазную систему. Нужно плюсовое стеклышко, чтобы размывало, но и грудило все в цветовые пятна, в живописные массы. Усек?

— Угу, — отозвался Павел.