Квинтовый круг

Казакеев встал, одернул пиджак и, горделивый как петух, отправился к сцене. Все это время Гарика не отпускали нехорошие предчувствия. Сами знаете, неприятности обычно приходят, когда их не ждут, но если неприятностей все-таки ждут! Тогда они не приходят, они сваливаются вам на голову, сваливаются в полном объеме, когда одна неприятность тянет за собой другую, и так, пока все они не кончатся.

– Казакееву-то за что? – послышался изумленный шепот в первом ряду.

– Не за что, а за кого, – объяснили удивившемуся. – Телорезова он уделал, вот и сподобился.

– Только мозги затуманивают, – с досадой сказали в первом ряду уже в полный голос. – Графическое выражение принципа неопределенности! Да еще в эфирном времени! Нет, чтобы просто и прямо, как президент говаривал, – замочить в сортире! А что же он – своего?

– В таких делах своих не бывает, – отозвались из третьего ряда. – В нашем деле все чужие!

Казакеев поднялся на сцену, принял из рук ведущего золотую фигурку Джека Потрошителя и победно вскинул ее над головой. Однако сказать он ничего не успел – на желтоватом лбу у него вдруг появилась темная вишенка, а с галерки долетел негромкий хлопок выстрела.

Вот они, предчувствия! Вот они, неприятности!

Гарик вскинул голову. Он уже догадывался, кого увидит вверху, и не ошибся – отбросив снайперскую винтовку в сторону, на галерке вырос возбужденный сибиряк Андрюша. Похоже, он тоже понял, как завоевываются главные призы, а потому, застрелив Казакеева, не собирался останавливаться на достигнутом – рука его закончила отчаянный замах, и темное ребристое яйцо «лимонки» уже неотвратимо летело в сидящий на сцене президиум.

Пётр Таращенко

Квинтовый круг

Он увидел её в неосвещенном углу бунгало.

Её – сказано слишком сильно. И вообще, всё было не так. Просто в углу бунгало тихонько запели, и он почувствовал аромат чьих-то слёз.

«Нет, это не зудиллы. Они все на плато. К тому же чего ради им плакать в такой прекрасный солнечный день, – подумал он и увидел неопределенно-быстрое движение у самой стены: взмах чёрной шали. – Нет-нет, это не зудиллы… Наверное, это пришли к Моле. Гости с континента. Дома его, конечно, не застали, вот и расстроились».

– Кто здесь? – доброжелательно спросил он на языке пурпурных кротов. – Вы, я полагаю, пришли к Моле?

И подумал с тайной надеждой: «А вдруг… вдруг этому нечаянному визитёру нужен парус?!»

Чёрный шелк пошёл рябью, и пение смолкло.

– Кто здесь? – не на шутку встревожился он.

Мерный шёлк опустился, обнажив новую завесу, такую же черную, как и первая, и из-за неё показался синий-пресиний подозрительный глаз.

«Ай-ай-ай, какой синий глаз! Откуда бы ему взяться здесь, на плато?» – пролетело в голове.

– Ну и долго мы будем играть в молчанку? – спросили из-за шелковой преграды.

– Да-да, конечно, для меня все это так неожиданно!.. Присаживайтесь к столу, сейчас будет кофе.

– Давно бы так, – смилостивились за кисеёй. – Впрочем, я лучше постою.

Он поставил кофейник на плиту и подумал: «Вряд ли за парусом… И зачем, скажите на милость, весь этот маскарад? – И ещё подумал: «Какой синий глаз!..»

Большую часть своей долгой жизни он провел па этом благословенном плато. Он пришел сюда ранним утром, слегка задыхаясь от недостатка кислорода, и увидел бунгало, далекие горные пики в розовой дымке, звезду Иштар, заблудившуюся между ними, и миниатюрное озеро, в котором всё это отражалось.

– И я в Аркадии, – улыбнулся странник, вынул из нагрудного кармана зудиллу и подбросил её высоко вверх.

За время, пока он был в пути – брёл по зыбучим барханам, продирался сквозь заросли сельвы, карабкался по древним каменистым тропам, зудилла страшно обленилась в уютной темноте кармана и поэтому проснулась не сразу, а лишь достигнув точки апогея.

Там, в прохладной и чистой вышине, она вспыхнула зеленоватой искрой, и утренняя звезда Иштар поблекла в ее блеске и исчезла с небосвода.

– Зинн-на! – зазвенело в горном воздухе, и зудилла понеслась по прямой к скалистым уступам, оставляя за собой светлый трек, золотую нить, сплетенную из утренних лучей солнечного света.

«Отлично, климат вполне подходящий», – обрадовался он и услышал новый звук, терцией ниже, но такой же звонкий и чистый: золотистый трек распался, образовав победное V.

Зинна, согретая солнечным теплом и движением, разделилась надвое, давая начало покоя семье зудилл.

«Все впереди, жизнь моя только начинается, и будет она ещё очень долгой, возможно, вечной», – подумал он, улыбнулся, но что-то на самом дне его серых глаз осталось неподвижным, и эта неподвижность разоблачила одинокого человека на краю горного плато, а улыбка получилась чуточку горькой, горестной… И даже почти безнадежной получилась эта улыбка. Будто бы мысль о новой жизни причинила ему тайную боль.

Его детство совпало с началом эры солнечных яхт.

В ночь Большой Регаты причудливые паруса распускались под солнечным ветром на полнеба, словно исполинские цветы, маки и амариллисы, словно глубоководные фосфоресцирующие медузы.

Яхты торжественно плыли в сторону Луны, и его маленькое сердце летело вслед за ними.