Квинтовый круг

– Возьмите. Это вам. На память.

– Разве мы расстаемся? – встревожился он.

– Зачем же расставаться? Просто старинный обычай – делать подарки под Новый год.

– Мне бы тоже хотелось сделать для вас что-нибудь приятное…

– Принесите бутылочку лимонада из буфета, ужасно пить хочется.

Предчувствуя нехорошее, проклиная свою нерасторопность, он устремился по лестнице вверх, а навстречу ему из дверей зала пёрло человеческое тесто, охваченное каким-то горячечным брожением. Давление задних рядов порождало затор, хотя было совершенно очевидно, что никаких рядов вообще не существует, а в дымной темноте зала происходит нечто совсем не предусмотренное, так сильно испугавшее всех этих людей. И вот они рвутся наружу, прочь, чтобы избежать… спастись.

Тесто вспучилось, прорвало затор, полилось по лестничному маршу, и широченная парадная лестница была ему тесна.

Перегринус привстал на высокую базу колонны, через обезумевших от напряжения и страха людей заглянул в зал и увидел новогоднюю ёлку, огромную, в два этажа высотой, искусно собранную из небольших еловых деревьев уже внутри здания, в этом прекрасном зале с толстыми колоннами, наряженную, словно языческая богиня, и… объятую жарким пламенем – от мощного основания до сверкающей звезды под лепным потолком!

По просцениуму метались фигурки в серых гимнастических трико. Отталкивая друг друга и отчаянно жестикулируя, эти гимнасты или мимы пытались распутать пожарную кишку. Откуда-то из-за кулис ударила мощная струя воды. Один из них упал, и лицо его искривилось от боли. Вода хлестала через рампу прямо в зал.

Ужасная картина пожара открылась Перегринусу во всех подробностях: с поразительной ясностью он увидел, как массивная звезда из синеватого хрусталя, последнее украшение ёлки, потеряла форму, съёжилась и повисла огромной слезой на самой верхушке погибающего дерева. Дружно занялись шторы. Но вот что было странно: в невообразимом гаме, который производила пьяная от ужаса толпа, среди визга, рыданий, стонов, так никто и не произнес самого этого слова – «пожар»!

– Ночь! – как мог громко крикнул Перегринус и голоса своего не услышал: всё вокруг трещало и рассыпалось в прах. – Ночь! – снова и снова кричал он в смрадную пустоту над головами. – Ночь! Отзовись! Это я тебя зову – Перегринус!..

Он услышал звон выбитого стекла и в тишине, длившейся краткое мгновение, одинокую фразу, произнесённую негромко, без надежды на то, что ее разберут в этом бедламе:

– Я здесь, Перегринус… Они сошли с ума, эти люди. Помяли мне платье.

Снова зазвенели осколки. Сквозь клубы багрового дыма было видно, как люди голыми руками выламывают из оконных переплетов стеклянные клинья, крушат ажурные переборки и выбрасываются из пылающего ада во двор.

Последним был сарацин. Он помаячил в оконном проеме и слетел вниз, словно огненный ангел. Языки жаркого пламени взметались из-за его спины до вершин столетних лип. Сарацин упал в сугроб, разрушил его своим падением и принялся кататься по снегу, воя от боли и страшно щелкая зубами.

До утра Перегринус бродил под чёрными окнами и все заглядывал в чьи-то чужие лица, сплошь в разводах цветного грима, сажи и слез, все бродил и всматривался в эти пестрые горестные маски.

Он вдруг заметил, что число их уменьшилось. Вот последняя всхлипнула ему в лицо, жалуясь на свою беду, и сгинула между древесных стволов. Из всех участников бала на месте печального происшествия остался лишь он, одинокий, одинокий…

– Шёл бы ты домой, парень, – сказал пожарник.

Несколько мгновений Перегринус разглядывал свое отражение в начищенной до блеска пожарной каске, повернулся и медленно пошел прочь. Плечи его поникли, голова опустилась, горькие слезы срывались в голубой утренний снег.

Но предстояла этому человеку остальная жизнь, время было отпущено полной мерой, и уже это большая удача, но будут, конечно, и другие, так, слава обласкает его четырежды своими трепетными золотыми крылышками… К тому времени, однако, таинственное семя, принесенное бог весть какими ветрами, прорастёт внутри него, в самой сердцевине его мозга и даст о себе знать: созреет неизбежное – «пора»!

Он прожил на плато без малого… впрочем, достаточно долго, чтобы благополучно забыть приятное головокружение, вызванное ласками золотых крылышек, и ещё многое связанное с жизнью среди людей, включая собственное своё имя.

– Ты всё-таки препротивный старик, – сказала она, заглядывая в крохотную кухоньку, где Перегринус клоком золотистой ветоши вытирал плиту от потеков кофе.

– Где ты только воспитывался? Бросил меня, бедняжку, одну. Я сижу, скучаю, а он тут генеральную уборку затеял. Другого времени не нашёл. Собирайся, пойдем прошвырнёмся. Покажешь мне свои владения, лендлорд.

«Н-да… боевая особа». Он снял передник и улыбнулся:

– Я готов прошвырнуться.

– Объясняй! – решительно велела Дертье и взяла его под руку.

– Что именно? Тут много чего: горные пики, озеро, чистое эхо.

– Все это мне и так ясно. Объясняй про шмелей.

– Про зудилл?

– Ну да, про зудиллищ.

В двух шагах перед ними порода дала трещину и вспучилась.