Лабиринт

Но теперь он сам принадлежал к числу хищников, которые несли народу Китая еще горшее зло, чем прежние его угнетатели. Вот он сейчас рыщет по деревне, чтобы еще что-нибудь украсть, чтобы еще больше ограбить и опустошить эти жалкие, и без того уже ограбленные лачуги. А тут еще эта корзинка яиц!

*— Ого! Вот это добыча! Давай-ка сюда!

— Неплохой нынче сбор яиц. Одно, два, три, четыре... Здорово! Двенадцать штук!

— Молодец Канно! Вон как отличился! — похвалил его ефрейтор Хама, который стоял у костра, наблюдая за большим котлом, он неофициально взял на себя обязанности старшего по кухне.

— Это не я нашел, а Исода,— честно признался Сёдзо.

— Неважно кто. Все равно за это ордена Золотого коршуна не дадут. Но кое за что я бы дал. Так бы прямо Золотого коршуна первой степени и повесил на грудь.

Стоявшие вокруг колодца солдаты-кашевары громко засмеялись. Продуктов собрали много, но никто из солдат не принес вина, о котором так мечтал Хама. Сёдзо, прикурив от уголька, тоже засмеялся, сверкнув зубами. Они казались особенно белыми на загорелом лице. Но тотчас же смех его оборвался. Сёдзо отошел от походной кухни, предоставив Исода хвастаться, в какой необычной дыре он нашел эти яйца. Неужели и у него, Сёдзо, такой же довольный вид? Ему стало стыдно и не только поэтому. А что, если он постарался явиться не с пустыми руками, чтобы угодить старшему по кухне? Каким бы пьяницей ни был ефрейтор Хама, он был старшим по званию. И Сёдзо ловил себя на мысли, что неплохо было бы заслужить расположение старого солдата, притащив ему вина, за которое тот готов был дать орден Золотого коршуна.

Покорность и угодничество входят в армии в привычку и становятся чем-то естественным и неотъемлемым, как белая незагоревшая полоска на лбу под фуражкой. При мысли о своей слабости и податливости, о своей склонности идти на сделки с совестью Сёдзо всегда охватывало отвращение. А какой неприятный, тяжелый осадок остался у него в душе после сегодняшнего подвига, когда он рылся в золе, а потом помогал Исода вытащить яйца и, чтобы не разбить их, расковырял штыком земляную лежанку в фанзе.

Однако армейская жизнь не позволяет посвящать каким бы то ни было размышлениям больше пяти минут. Сёдзо свернул на дорогу, обсаженную деревьями гинко, у которых одна сторона стволов сверкала в лучах заходящего солнца, а та, что была в тени, казалась черной. Не успел он сделать несколько шагов, как на дорогу гурьбой высыпали солдаты. Их резкие окрики сразу вернули Сёдзо к действительности, вновь превратив его в обычного солдата. . „

— Эй, Канно!

— Чего ты здесь шатаешься?

— Столы тащи!

— Хорошо, понятно!

Готовясь поужинать со всеми удобствами, солдаты вытаскивали из домов квадратные столики, составлявшие необходимую принадлежность в самой бедной фанзе. Столики расставляли на площади.

— А где Исода?

— Где-нибудь околачивается, язык чешет!

—- Тащите его сюда мигом!

Исода тотчас явился. Стоя кружком на дороге, солдаты обсуждали, сколько потребуется столов.

— Чем больше, тем лучше. Лишние не помешают.

— Лишние поломаем и пустим на дрова!

— Возьмем где поближе!

Итак, Сёдзо вновь превратился в грабителя и вместе с другими побежал обшаривать дома, разбросанные около дороги, помешкав секунду лишь для того, чтобы погасить сигарету носком башмака и сунуть окурок в карман — жаль бросить, ведь можно потом докурить. За такое промедление он в Японии, в казармах, получил бы оплеуху, но здесь можно было позволить себе такую вольность — ведь он имел дело с такими же рядовыми, как он сам. Да и вообще в отряде фуражиров была более спокойная обстановка — солдаты чувствовали себя как на пикнике, и за те самые столы, которые они тащили сейчас на площадь, они садились все вместе, с командиром отряда во главе.

— Ефрейтор Хама, проснитесь!

— Ох! Ох! — спросонья застонал ефрейтор.

— В горах какие-то огни!