Ламповой сажей на пересохшем папирусе

В неназванной части города, которому за шестьсот,теряется даже время на узких потертых улочках,но знают о том немногие: цветущий балбес-осот,дом, помнящий революцию, да городская  дурочка. Сидит вон, болтает ножками — дитя без роду, без племени,без возраста и без имени, отброшенный горький плод. Упало бы дальше яблочко, но бремя дурного семеник земле придавило накрепко, и матерный полиглот(похоже, не без способностей),уставив свой пальчик скрюченный

в спешащего в жизнь прохожего,пифийствует на арго. Но слышится неожиданно в убогих неблагозвучиях,в словах без хребта и совести тот серафимов горн,который пробудит мёртвого,и я замираю, слушая,и время сидит кудлатоена длинной, как век, цепи. А я и боюсь, и веруюв сивиллу свою тщедушную,и жду,

и она надтреснуто вещает: —  Иди.Люби.

Час быка

Он живёт при вокзале — усталый вокзальный дух,что сносил своё тело без малого до рванины.Хром на обе ноги.Потирая больную спинупровожает состав, уходящий в районе двух,шепчет что-то беззвучно: о сыне-судьбе-тюрьме(«...а ведь был подающий надежды, домашний мальчик...»),

о живых,об умерших,о скорой уже зиме,об отсутствии тёплой одежды,и машет,машеттак отчаянно, словно я еду туда, где ждётбезразличный Харон у заснеженной переправы,и качается ялик, и носом ломает лёд,и обол потускневший меня утверждает в правезанимать это место под номером двадцать два. (Я беспечна, простите мне, духи, хароны, мифы, —

как вас терпит болящая осенью голова,так и вы потерпите сезонную пытку рифмой). Поезд хрустнет суставом, затёкшим за долгий срок,звякнет гнутая ложка, качнувшись к стеклу стакана. Если слышишь и можешь, подай, милосердный бог,нехолодную зиму из тёплых щедрот карманных.Он живёт при вокзале — но в мыслях всегда с тобой,это слышит любой, кто ещё не утратил слух. ...А когда он доносит последний защитный слой,прибери его, божечка, ночью, в районе двух.

Кит