Лароуз

— А вы любите жену?

Ландро заметил, что хронические больные либо тупо скучают и смотрят телевизор, либо начинают говорить и удивительным образом попадают в яблочко. С тупо скучающими дело иметь легче. Но Отти, задавая вопросы, всегда так мило улыбался, что ему можно было сказать правду.

— Мы влюблены друг в друга. Наша история еще не закончена, — ответил Ландро. — Во всяком случае, для меня.

— Понятно, — произнес Отти.

— Мы с тобой схожи, Отти. Возможно, если бы не она, меня тоже не было бы в живых. Но с ней все иначе.

Ландро засмеялся, но было видно, что делает он это с тяжелым сердцем.

Эммалайн не умерла бы, если бы он наложил на себя руки. Она осталась бы жить ради детей. Ради себя. Кроме того, вопрос Отти был не так прост, подумал Ландро. Эммалайн отгородилась от него стеной, которую он даже мог себе представить. Она была кирпичной, однако не сплошной, а с проемами, может быть, окнами. Иногда Эммалайн протягивала через них руки, и Ландро поспешно хватался за ее ладони. Он понимал, что эта стена — его вина за случившееся. Ландро не понял слов Эммалайн, сказавшей, что он спит. Его глаза были открыты. Он сидел за рулем и заворачивал на подъездную дорожку, ведущую к дому Отти.

Ландро затащил Отти в дом и сел у окна, за которым Бап устроила кормушку для птиц. Увидев, что та пуста, Ландро вышел, наполнил ее и принялся слушать переругивание синиц. В их резких голосах он услыхал дыхание зимы. Вернувшись в машину, Ландро вспомнил о двух таблетках обезболивающего, лежащих в кармане. Он взял их из баночки с препаратами, полученным по рецепту, выписанному для Отти. Только две. Их следовало выбросить. Но Ландро этого не сделал. Он поехал домой, вспоминая, нужно ли ему этим вечером везти куда-то еще кого-нибудь. Нет, больше никаких поездок не предвиделось. Он достал одну таблетку. Проглотил. Только одну, сущий пустяк. Словно слону дробина.

Бесконечное сопротивление подточило его силы. Все эти годы он ничего не принимал, но еще летом, а в последнее время в особенности, ухудшение здоровья пациентов и беспомощное ожидание прикосновения рук Эммалайн ослабили его волю. Это было оправданием. Он должен быть сильнее. Весной прошлого года Ландро помогал устанавливать кальварии[227] около церкви, и ему стало интересно, почему страдания Христа называются страстями. Иисус претерпевал мучения без наркотиков. И Ландро сам видел, как Эммалайн рожала без обезболивающих. Не то чтобы она от него отказывалась. Совсем наоборот. Но ей повезло лишь с Джозетт. Дважды грамотного анестезиолога, которому можно было бы доверять, попросту не нашлось в больнице Индейской службы здравоохранения, а Эммалайн не хотелось получить проблемы с позвоночником или неизлечимую головную боль. Без анестезии роды, по ее словам, были просто ужасны. Когда она ходила навещать подруг в палату, где лежали роженицы, запах этого места заставлял ее артериальное давление подскакивать. Руки начинали трястись, голова кружилась, хотелось присесть. Это была какая-то физиологическая память, связанная с этим местом. Но дело того стоило, говаривала она, подобно другим женщинам.

Может, Иисус тоже так считал, думал Ландро, уже идя к дому. А может, он смотрел на всех ублюдков, которых спас, таких как Ландро, которые не могли терпеть боль, и спрашивал: «В чем дело?»

Ландро решил спустить оставшуюся таблетку в унитаз. Потом он услышал крики. Когда он вошел, Сноу и Джозетт обменивались пощечинами. По крайней мере, они не дрались кулаками и не таскали друг друга за волосы. Ландро скинул ботинки и встал между ними.

Он схватил каждую за запястье, но девочки извивались, пытаясь достать друг дружку свободной ладонью. В конце концов они утихомирились, потихоньку высвободили руки и согласились поговорить, разойдясь по противоположным углам комнаты. Джозетт оттопырила нижнюю губу, скрестила руки и плюхнулась на стул, положив ногу на ногу. Сноу сидела, сдвинув колени, и рассматривала свои покрытые оранжевым лаком ногти.

— В чем дело? — спросил Ландро.

— Сноу говорит, что мне нравится Холлис.

— Во всяком случае, ты ему нравишься, — заявила Сноу.

— И что дальше?

— Он мой брат. Это отвратительно.

Джозетт сжала пальцы в кулак. На кулаке было нарисовано лицо. Губы, нос и глаза. Сноу подняла руку и тоже показала кулак. Лицо имелось и на нем.

— У вас нет общих генов, — произнесла Сноу, стиснув зубы и едва шевеля губами. — Вы росли вместе, и он тебя все равно любит, несмотря на несвежее дыхание и серое старое белье в корзине для стирки. Это же чудо.

— Никто никогда не видел мое нижнее белье, — возразила Джозетт с достоинством. — И оно не серое.

— Остановитесь, — попросил Ландро, в голове у которого тихо звенело.

Джозетт собралась с духом.

— Надеюсь, мы можем поговорить об этом как совершенно взрослые люди? — спросила она.

— Такой здесь только один, — заметил Ландро.

— Во-первых, — начала Джозетт, — я знаю, что Холлис в меня втюрился. Но это ничего не значит.

— С вами рехнешься, — вставил Ландро.

— Потому что я в него совершенно не втюрилась, — продолжила Джозетт. — Кто знает, может я лесбиянка.