Лароуз

— Послушай, — сказала Мэгги. — Что ему останется делать? Идти жаловаться? Ай, две девочки уронили меня на землю. Отбили мне яйца. Он просто останется там лежать. Может быть, блеванет. Не знаю. В фильмах их часто тошнит, когда им отбивают яйца. Давай лучше посмотрим, осталось ли в школьном буфете шоколадное молоко.

Но прежде чем скрыться в буфете, они остановились взглянуть, что происходит на школьном дворе.

Мэгги приняла меры, чтобы Лароуз находился по другую сторону дерева и видел все происходящее. Однако она велела ему не стоять на месте, а, пробегая мимо, взглянуть на них одним глазком. Затем от него требовалось немедленно исчезнуть, смешавшись с другими школьниками на противоположном краю двора. Лароуз все видел, проносясь поблизости, а затем залез повыше на детскую горку. Он уселся наверху, притворяясь, что смотрит на окружавших его детей, а на самом деле наблюдал, как девочки медленно входят в школьное здание.

Внизу началась суматоха. Мимо промчались учителя. Они бежали в сторону Дуги. Какой-то малыш в ужасе закричал: «Он посинел, посинел». Вот учитель поднял Дуги. Ударил по животу. Кажется, это называется приемом Геймлиха[114]. Вот два учителя подняли Дуги вверх ногами и принялись трясти. Наконец раздались его нечленораздельные вопли. Оказав первую помощь, успокоенные учителя цинично начали посыпать песком лужицу, в которой плавали остатки шоколадного батончика.

Мэгги теперь спала в старой комнате Дасти, а Лароуз перебрался на новую двухъярусную кровать. Она была красная, металлическая, с двуспальным нижним местом. «Как раз подходит, чтобы изредка оставлять кого-нибудь ночевать», — заметила Нола однажды. Когда она это сказала, Лароуз отвернулся. Он знал, что она имела в виду других детей из школы, в то время как его первая мысль была о родных сестрах и братьях. Как бы там ни было, иногда ночью к нему приходила спать Мэгги. Она выскальзывала из его комнаты еще до утра: ее мать следила, чтобы они не спали в одной кровати.

— Дуги больше тебя не тронет, — успокоила Мэгги Лароуза. — Давай посмотрю твое плечо.

Девочка взяла прикроватную лампу Лароуза и внимательно исследовала ранку.

— Болит? — спросила Мэгги, дотрагиваясь до нее.

— Нет уж.

— Уже нет, Лароуз. Надо говорить «уже нет».

Лароуз промолчал. Мэгги осмотрела его плечо с разных сторон.

— Думаю, выглядит круто, — решила она. — Похоже на татуировку. Я тоже хочу такую.

Она подошла к рюкзаку Лароуза и достала пенал. На комоде лежала точилка. Мэгги взяла ее и тщательно заострила один из карандашей.

— Ну теперь ты должен вонзить его в меня, как это сделал Веддар. В то же самое место. Как будто мы обручились или что-то в этом роде.

Лароузу было без малого шесть.

— Мне еще нет шести, — проговорил он.

— Возраст не имеет значения.

— Я имею в виду, что мне страшно его в тебя втыкать.

— Ты хочешь сказать, что расплачешься?

Мэгги метнула в него резкий изучающий взгляд.

Лароуз кивнул.

— Ладно, смотри.

Мэгги схватила острый, как шило, карандаш, словно это был нож для колки льда. Она вгляделась в ранку Лароуза, облизала губы и нанесла себе небольшую отметину в то же место, что у него. Затем подняла руку и вонзила карандаш себе в плечо. Кончик обломился. Она отбросила карандаш в дальний угол комнаты и упала на кровать, суча ногами, держась за руку и кусая подушку, чтобы не закричать.

Через некоторое время девочка села. На руке показалась кровь, но застрявший графитовый кончик мешал ей течь, и ее было немного.

— Это больней, чем я думала, — призналась она, глядя на Лароуза широко раскрытыми глазами. — Теперь я рада, что Веддар едва не умер.

— Как так?

— Дуги подавился шоколадным батончиком, который я сунула ему в рот. Тот попал не в то горло. Засранец посинел, как мертвец. Может, он и был им, пока мистер Оберджерк не поднял Веддара за ноги и не встряхнул так, что его вытошнило. Ты ведь все это видел, правда?

Лароуз кивнул.

— Теперь ты знаешь, как выглядит месть.

Мэгги была склонна говорить подобные вещи, и не только из-за чтения отброшенных матерью готических романов. Питера беспокоило, когда она спрашивала — а она все еще спрашивала, — что именно случилось с Дасти. Конкретно ее интересовало его тело. Остались ли от него одни кости? Или он превратился в желе? Стал ли он пылью? Воздухом? Попадал ли он в ее легкие, когда она дышала? Не съела ли она что-нибудь, выросшее из его волос? Во всем ли вокруг присутствуют его молекулы?

— И почему ты все еще держишь в доме ружья? — однажды спросила она отца. — Я их ненавижу. Тебе нужно от них избавиться. Лично я никогда не притронусь ни к одному из них.

Это, по крайней мере, имело смысл.