Ласковый ветер Босфора

После того вечера, когда Озтюрк, лихо затормозив, высадил ее у гостиницы, между ними установились какие-то странные, дружеско-заговорщические отношения. В труппе, понятное дело, ничего об этом случае не знали, однако же ничего такого уж вопиющего в нем не было. Катя отлично понимала, что даже если бы кто-то тогда видел их и после поведал эту историю другим участникам проекта, ничего из ряда вон выходящего не случилось бы. Ну, может, пошутили бы на очередной репетиции про пылких турецких поклонниц, от которых приходится скрываться на железном коне, посмеялись над тем, какой суровая, сдержанная, зажатая Катерина оказалась лихой амазонкой – но и все. Однако они с Эртаном отчего-то чувствовали себя так, будто разделяли некую общую тайну, встречаясь глазами, тайком улыбались друг другу со значением, и внутри у Кати в такие моменты разливалось приятное тепло, а грудь снова начинало теснить острое, будоражащее желание жить.

Случалось, они, не сговариваясь, задерживались в концертном зале после репетиций. Катя, разумеется, не просила Эртана остаться, да и он не спрашивал ее мнения по этому поводу. В какой-то момент она просто поднимала голову от распечаток с мизансценами, в которые по ходу работы вносила очередные изменения, и замечала, что зал опустел, один лишь Эртан сидит на заднем ряду и с улыбкой смотрит на нее. И Катю под его взглядом тут же захлестывало волной жаркой пьянящей радости. Ведь это означало, что они снова будут неспешно брести по улицам вечернего Стамбула (Эртан наденет темные очки в тонкой изящной оправе, чтобы ненароком снова не привлечь внимания фанаток) и разговаривать обо всем на свете. Прежде всего, конечно, о спектакле, о «Мастере и Маргарите», о творчестве Булгакова и о русской литературе вообще. И Эртан в очередной раз удивит ее глубиной своих знаний, силой эмоций, неожиданным взглядом на вроде бы давно всеми решенные вопросы. А еще, возможно, он расскажет ей что-нибудь о своем детстве – о маме, которая была ему самым близким, самым настоящим другом, но, к несчастью, умерла два года назад, чего он так до конца и не пережил, о сестрах, об отце, который любит прикидываться суровым, но на самом деле добрее его нет человека на свете. О том, как в старших классах они с приятелем вдруг надумали создать рок-группу и часами репетировали в гараже, сбивая струнами электрогитар пальцы в кровь. Как после им позволили выступить в небольшом баре, и они с треском провалились: приятель Эртана в самый разгар представления выронил гитару, а сам Эртан от волнения едва не свалился со сцены.

И Катя, сама того не замечая, постепенно все глубже и глубже погружалась в жизнь этого человека, в его судьбу, во все то, что было для него важно и дорого. И вот ей уже начинало казаться, будто они знали друг друга всегда, будто все эти забавные истории из его детства и юности и ей были хорошо известны, будто Эртан был рядом с ней с самого начала, видел ее первые театральные постановки, держал за руку во время жутких последних трех лет… До сих пор она всегда с предубеждением относилась к выражениям «мой человек», «найти своего человека». Казалось, люди, даже близкие, даже закадычные друзья и родственники, в конечном итоге все равно остаются сами по себе. И лишь с Эртаном она впервые всей душой прочувствовала, что это значит, каково это, когда вы заканчиваете друг за другом предложения (пускай даже в голове у вас они звучат на разных языках), когда вы по малейшему изменению голоса, пробежавшей по лицу тени, понимаете, что человек чувствует в эту минуту, что его беспокоит, что печалит, а что радует.

Кате такая близость, такое понимание были в новинку. Ничего подобного она не испытывала даже с мужем, даже в раннем детстве с мамой. Они с Эртаном в самом деле были словно некогда разлученные близнецы, понимавшие друг друга не просто с полуслова – с полувзгляда, с едва заметного взмаха ресницами. Это было удивительно, волнующе, непривычно – и в то же время тревожно.