Ласковый ветер Босфора

И Эртан снова заговорил, горячо, страстно, и в процессе своего монолога, сам, кажется, того не заметив, схватил Катю за руку и, волнуясь, сжимал ее пальцы.

– Они могли бы просто жить в этом подвальчике на Арбате, любить друг друга, печь картошку в печке, есть ее, пачкая черной шелухой пальцы и губы. Завтракать за овальным столом, слушать шум дождя за окном, нюхать стоящие в вазе пышные розы. Они могли бы жить счастливо, никогда не расставаться. Им ничего не мешало, понимаешь? Но ведь ему обязательно нужно было написать свой роман, он садился работать – даже при ней, тратя на книгу те минуты, что они могли провести вдвоем. И она не возражала, наоборот, сама подгоняла его, заучивала наизусть фразы, которые ей нравились, повторяла их, дожидалась последних слов «пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат». А потом этот роман их же и погубил. Так скажи мне, зачем это было нужно? Что за бес подзуживал его, заставляя писать, что за ведьма нашептывала ей, что только так они смогут быть счастливы?

– Постой, – отозвалась Катя, в волнении подавшись вперед, – но ведь книга как раз об этом. О том, сколько гонений, сколько препятствий встречает творческая, необычная, неординарная личность. О том, что человек, несущий свет, несущий истину, – кем бы он ни был, бродячим проповедником Иешуа Га-Ноцри или советским писателем Мастером, и в какие бы времена ни жил – всегда кажется власть предержащим опасным элементом, бунтовщиком, угрожающим их благополучию и благоденствию. Что стоит им столкнуться с чем-то немыслимым, необычным, сильным своей внутренней правотой, а потому опасным, как они тут же принимаются давить его, травить, уничтожать. И никто не поможет такому человеку, все отвернутся – кто из трусости, как несчастный прокуратор Иудеи, кто из равнодушия, кто просто потому, что своя рубашка ближе к телу.

– Это понятно! – Эртан вдруг вскочил со скамейки и принялся мерить широкими шагами узенькую усыпанную гравием аллейку, укрытую от посторонних глаз могучими платанами. – Поверь, я отлично понимаю, почему общество отвергает «иных», почему люди страшатся тех, кто на них не похож, и из страха всячески стремятся их уничтожить. Я знаю это, я к этому готов, и все же… Что-то же заставляет меня снова и снова выходить на сцену, мучиться новой ролью, доводить себя едва не до исступления, но вытаскивать изнутри самое сокровенное, прекрасно зная, что мало кто сможет это оценить. Что-то же заставляет тебя снова и снова переносить на сцену свои мысли, свои чувства, свои страхи, горести и радости. Я же вижу, как горят у тебя глаза на репетициях, я понимаю, что только этим ты и живешь. Не испытывая иллюзий по поводу толпы, которая придет смотреть на твои творения, готовая к тому, что тебя в любой момент могут растоптать. Но почему? Что это за сила, которая волочет нас на эту Голгофу? Божественная она или дьявольская?

Он вдруг резко остановился и, словно кто-то подрубил его под колени, опустился на корточки перед скамейкой, запрокинув голову, заглянул сидевшей Кате в глаза. Кажется, таким она тоже увидела его впервые. Лицо его сейчас показалось ей измученным, истомленным лицом человека, который много мучился, страдал, которого сжигал изнутри какой-то невидимый глазу темный огонь, – с заострившимися чертами, с залегшими под глазами тенями, с нервно кривившимся ртом. И куда только подевался приветливый, учтивый, такой обходительный со всеми любимец турецкой публики? Куда умчался сильный, решительный, лихой наездник стального коня?

У Кати защемило в груди, горло сдавило, и глаза защипало от невыплаканных слез – до того невыносимо было смотреть на подернутое какой-то внутренней, неясной мукой прекрасное лицо. Слова Эртана смутили ее, сбили с толку. Ведь она и сама не раз задавалась этими вопросами. Отчего она так терзалась эти три года? Что за душевный изъян не давал ей просто жить, как живут другие, просыпаться по утрам, завтракать, улыбаться новому дню. Почему ее так неудержимо влекло в театр, где ее, не задумываясь, предали, где все от нее отвернулись? Почему существование без работы, порой выматывающей, лишавшей сна и душевного равновесия, заставлявшей снова и снова пропускать через себя героев – порой подлецов, неврастеников, палачей и жертв, – казалось бессмысленным?

Катя взглянула на Эртана и вдруг, не справившись с собой, подняла руку и коснулась ладонью его густых каштановых волос, пропустила пальцы сквозь пряди.

– Я не знаю, – хрипло выговорила она, покачав головой. – Не знаю…

И тогда Эртан ткнулся лицом ей в колени и прошептал, едва слышно, касаясь губами, горячими даже сквозь ткань платья, кожи.

– И я не знаю… Не понимаю…

Кровь бросилась Кате в лицо, дыхание сбилось, от скользящих сквозь пальцы шелковистых прядей в пальцы словно били электрические разряды, пьянящей волной прокатывавшиеся по всему телу. Эртан замер на секунду, не поднимая головы, и Катя сама застыла, боясь разорвать это странное единение, разрушить окутавший их густой, будто пропитанный высоким напряжением морок. Что же это такое? Что происходит с ней? С ними? Неужели?..