Ласковый ветер Босфора

– Как бы мне хотелось проводить так каждый вечер, – неожиданно горячо сказал Эртан. – Чтобы ты читала мне стихи по-русски, потом объясняла их значение. А я повторял за тобой незнакомые строчки, безбожно коверкая слова…

– Ничего бы ты не коверкал, – со смехом возразила Катя. – Я бы не дала тебе лениться, ты у меня русский в два счета выучил бы.

Эртан промолчал, и Катя, всмотревшись в него получше, насколько позволял окутавший сад вечерний сумрак, неожиданно осознала, что он нервничает. Машинально потирает руки, прикусывает нижнюю губу, то поднимает глаза к небу, то быстро взглядывает на нее и, словно обжегшись, поспешно опускает голову и принимается смотреть себе под ноги, на опавшие с кустов нежные розовые лепестки. Сейчас, в своей белой рубашке, из расстегнутого ворота которой виднелась высокая шея, с растрепанными после игр с детьми каштановыми волосами, он казался еще моложе и красивее. Лунный свет, проникая сквозь сплетенные ветви, серебрил его кожу, легким отблеском ложился на лоб, скулы, тонкую переносицу. Катя видела, как руки его сжимают металлическую перекладину и под кожей проступают, напрягаясь, тугие мышцы. Ей вспомнилось вдруг первое впечатление от Эртана – там, в доме у Мустафы. Тогда он почему-то показался ей прекрасным, как сорванный садовый цветок. Изысканным, гибким, тонким, сияющим красотой и юностью – и все же сломленным, загубленным, будто бы все его черты отмечены были почти не различимой глазом печатью увядания. При взгляде на такую красоту отчего-то становилось больно, тоскливо в груди. Может быть, именно поэтому она так и подкупала, завораживала, проникала в самую душу.

– Моя сестра совсем тебя заболтала? – спросил, наконец, Эртан.

И Катя, так хорошо узнавшая его за эти недели, скорее прочувствовала, чем услышала, фальшь в его голосе. Он словно бы собирался с силами, чтобы завести разговор о чем-то другом, но никак не решался, не мог определить, с какой стороны лучше подойти, и потому произносил первые пришедшие в голову банальности.

– Она говорила, каким прекрасным отцом ты однажды станешь, – отозвалась Катя. – Ты раньше был женат, оказывается. Я не знала…

– Был, да… Идиль… Замечательная женщина, мы с ней дружим… – Эртан наконец выпустил из рук опору качелей, сделал несколько шагов в сторону, затем развернулся резко, тряхнул головой и обернулся к Кате.

Лицо его, освещенное серебристым отсветом, показалось Кате каким-то нездешним. Искаженное, будто от невыносимой пытки, измученное, с заостренными чертами, с глубоко запавшими, сияющими в серебристой дымке потаенным огнем глазами, и испариной на лбу. Не человек, но сотканный из лунного света призрак вечно мятущейся души.

– Кати, я уже несколько дней хочу сказать тебе… – начал он. Затем смешался, вскинул руку, вцепился пальцами во встрепанные волосы. – Не знаю, с чего начать…

– Говори, как есть, – искренне ответила Катя и, стараясь подавить охватившую ее от этих слов тревогу, подалась вперед, взяла в ладони вторую его руку, бессильно повисшую вдоль тела, обхватила ее, согревая. – Поверь, нет ничего такого, чего я не могла бы от тебя выслушать. Говори, я постараюсь понять и помочь тебе, если нужно…

– Помочь… – с горечью усмехнулся он. А затем, тряхнув головой, словно решившись, наконец, сказал – будто рухнул с высокого обрыва в воду: – Кати, я – гей.

Катя почувствовала, как внутри что-то оборвалось. То, о чем она начала догадываться буквально сразу же, наконец, было озвучено. Она получила ответ на вопрос, не дававший ей покоя все последнее время. И перечеркнуть этот ответ, стереть его из памяти, сделать вид, что ничего не слышала, было нельзя.

Что же, наверное, так и нужно, так правильно. Пора покончить со всеми дурацкими мечтами, обуздать ненужные чувства, так тесно привязавшие ее к этому мужчине. Вдолбить наконец себе в голову, что все это его мифическое влечение к ней, привязанность, нежность – не что иное, как интерес к близкой ему по взглядам и убеждениям творческой личности.

Размышляя так, Катя вдруг испугалась, что ее эмоции отразятся у нее на лице – растерянность, боль, отчаяние. И Эртан может неверно ее понять, принять их за отвращение, осуждение. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы он отшатнулся от нее, закрылся, решив, что она не оценила его искренности, не поняла.

– Я… догадывалась… – сдавленно выговорила она.

Эртан замолчал на минуту, опустив голову, а потом с горечью усмехнулся – даже не усмехнулся, через силу скривил губы в какое-то подобие ухмылки.