Лебяжий

С вертолетной площадки донесся воинственный клич. Оттуда бежал только что прилетевший Мурунов. Обняв Мухина, ширкнув кулаком в бок Лукашииа, он заломил на затылок кепку и, резко выбрасывая за спину то одну, то другую руку, рванул вприсядку.

– Э-эй! Э-эх! Асса! Едри его в башмак!

– О-от режет, понял! – завопил Степа и, рявкнув, задробил каблуками. – А я вам с, коэффициентом!

– Выдай! – прихлопывая в ладоши, подмигнул ему Лукашин. – На все сто, друг, а?

Они плясали, толкались, тешась общею радостью. Мурунов был счастлив, как никогда еще в жизни не бывал счастлив. Человек грешен, лукав, и Мурунов не раз грешил и лукавил, но в главном он был всегда искренен. Он, как и Мухин, жил ради этого мгновенья, прекраснее которого, быть может, уж никогда и ничего не испытать.

Кто-то из триумфаторов месил добрыми кулаками Лукашина, кто-то швырял в воздух замасленные береты и кепки, озираясь вокруг пьяно-счастливыми глазами, кто-то устремился в пляс за Муруновым и Степой. Лукашин, взяв за руку Раису, расталкивал плечом танцующих, необидно покрикивая:

– Эй, вы, трясуны! Секта! Дайте пройти!

Кружились, то взмывая ввысь, то приникая к земле, птицы, встревоженно бурчал в островном зоосаде пойманный Истомою медвежонок, всхрапывал лось, кружила колесо белочка.

«Ликуют... а завтра настанут будни и ежедневная скука. Ликуют, а мне все равно», – пожимал плечами Станеев и сам себе не верил, потому что невольно заразился общим радостным настроением.

– Запомни этот день! – из стороны в сторону раскачивая подоспевшего сюда Истому, кричал Водилов. – Запомни! Великий день!

– Дерева-то мои, – высвободившись, хмуро допытывался старик, – сосенки-то не загорятся?

– Э, нашел о чем горевать! – хлопнул его по широкой спине Водилов. – Пускай горят! Мы новых насадим.

– Посадите, а меня уж не будет. Мне, парень, мои дороги.

Вокруг вездехода, который еще зимой разули, оставив без гусениц, носились студенты и выкрикивали каждый свое. Крашеная девица в трико забралась на кабину и, притопывая ногой, пронзительно визжала, стараясь отвлечь на себя внимание, но все внимание было отдано огню, чудесно явленному из-под земли.

Потом был общий ужин в еще недоштукатуренном кафе, пили ситро (запас спиртного вышел) и много пели. Прочитанные вслух поздравления Саульского и министра геологии, начинавшего свой путь в Уржуме, встретили одобрительным ревом. Степа в тот же день получил из Уржума посылку: в ворохе бумаг лежал крошечный сверток. Развернув его, Степа обнаружил синеватый фарфоровый ящичек. «Брось пятак!» – написано было чьим-то корявым почерком. Бросив монету, Степа отшатнулся. Крышка ящичка, оказавшегося гробом, откинулась, и за монетой протянулась мертвенно-синяя костлявая рука. «Шуточка! Ну и шуточка!» – сбросав несколько монет, проворчал Степа, сразу догадавшись, от кого получил подарок.

– В расходы меня вводишь, Паша! Всю мелочь сбросал, а ей мало...

Ликовали недолго. К утру, слабо пыхнув, скважина зачахла. В трубе что-то булькнуло, захрипело, и это был последний звук, быстро провалившийся вниз.

– Это невозможно! – заикаясь от волнения, твердил Евгений Никитский и совал каждому под нос каротажную диаграмму. – Ппонимаете? Нневозможно! Смотрите! Колоссальное сопротивление. Тут что-то не то.

– То не то: скважина-то захлебнулась, коллега! – раздраженно огрызнулся Мурунов. – Может, в угольный пласт уперлись?

– Н-нет, я нюхом чую, – выкручивая у него пуговицу на пиджаке, тряс бородой Никитский.

– Надо на керн взглянуть, – сказал Мухин. Он был спокоен, страшно спокоен и большей частью молчал, отгоняя со лба влажную, бессильно повисшую прядь.

Взяли керн. Он оказался обычный, серый, пористый, без единого намека на уголь.

– Н-не мог же он исчезнуть бесследно! – возмущался Никитский.

– Возможно, обвал... – предположил Водилов.

Еще раз проверили конструкцию скважины, на устье установили два превентора.

– На ощупь идем, а у прогиба свой характер, – пробурчал Мурунов.

– Дай-ка сюда инклинограмму! – задумчиво поморгав, сказал Мухин и постучал пальцем по лбу. – Я думаю... мы промахнулись... Граница структуры примерно вот здесь... у бугра. Мы перенесли точку. Да еще при проводке ствол отклонился метров на сорок... Продуктивный горизонт, коль скоро он существует па проектной глубине, оказался вне пределов досягаемости, конечно.

– Но факел-то был! – вскричал Лукашин.

– Переток газа через проницаемую породу, конечно, – заключил Мухин. – Произошел обвал, разрез перекрыло... и вся любовь.

– Что же дальше? – спросил Мурунов. – Лично меня это не устраивает.

– Дальше? – задумался Мухин. – Полезем вглубь. Зону проявления перекроем и полезем. В конце концов наткнемся на новый пласт. Не так ли, Евгений Григорьич?

– Н-наткнемся... – кивнул Никитский. – Я нюхом чую.

14

– Кино! – ворчал Степа. Он и Станеев полдня возились с турбобуром. Буровая стояла. – Эту рухлядь, понял, давно пора отдать пионерам.

Бурильщик – хохол, весь мореный, выпуклый, в кепочке с легкомысленной пипеткой, – то и дело спрашивал: «Ну скоренько, хлопцы?»

– Юра, отведи его в столовку.

– Та я кушал...