Лебяжий

– Отдохнула бы... всю ночь суетилась, – сказал Мухин.

– У меня там старик... пойду попроведаю. А ты спи, – поцеловав мужа, Раиса ушла.

– А я помирать собрался, – сказал Истома.

После кровоизлияния в мозг слух и речь восстанавливались с трудом, зрение нарушилось. Отглядели свое зоркие глаза охотника. Может, поэтому их часто затягивало на все отзывчивою слезой.

– Да что вы, Истома Игиатьич? Такой корень! Живите! – щупая едва слышный пульс старика, говорила Раиса.

Истома шевельнул обметанными землей губами и, не желая тратиться на пустые слова, на неоправданные движения, почти внятно проговорил:

– Конец пришел... Позови Юру.

«Видно, вправду помрет!» – вздохнула Раиса и, забыв накинуть плащ, через ливень побежала за Станеевым. Нашла его в мастерской. Станеев вытачивал какую-то шпонку, вытачивал старательно, оттопырив губы.

– Истома умирает... Тебя звал, – сказала Раиса.

Едва не опрокинув врачиху, Станеев помчался к больнице, размахивая на ходу драчевым напильником.

– На улку вынеси, Юра, на вольный воздух, – попросил Истома, непослушными, стынущими пальцами прикасаясь к горячей, к взволнованной руке Станеева. – Сутунок на чердаке... Схорони рядом с Толей.

Кинув в угол совсем не нужный ему напильник, Станеев с трудом взял большое, грузное, наполовину парализованное тело и бережно вынес.

– Славно... славно, – шептал старик. – С громом уйду.

И, словно услыхав старика, на землю обрушился неистовой силы громовой удар. Дождь припустил сильнее и тотчас промочил их до нитки.

Станеев шел и шел со своею громоздкой ношей и говорил себе, что унесет Истому от смерти, отнимет, обманет ее, но знал, что не отнимет и не обманет, что все это краткое раскипяченное самообольщение.

Роднее и ближе Истомы у него никого не было. Может быть, это единственное, что удерживало Станеева на Лебяжьем. Уткнувшись в апостольски-доброе бородатое лицо, он наглядывался, прощаясь, не слыша и не замечая, что руки отекли и немеют, что по лицу струятся ручьи – дождь или слезы?

– Не плачь, сынок! Я пожил... будет. А ты живи... живи. И – проведай меня.

– Не уходи, Истома Игнатьич! Не уходи, отец!

– Уходят силы... – все тише и тише шелестел Истома. – Ты на бугре-то березку посади, Юра...

Станеев уж не улавливал его слов, угадывал, а может, говорил сам и думал, что говорит Истома.

Между двумя раскатами грома услышали мощный гул.

– Газ пошел... газ! Что ж они превентор-то не закрыли? – с отчаяньем вскричал Станеев.

Гул нарастал. И странно, что еще не ударил в небо белый столб воды и породы. Странно, что стоит вышка. А гул такой, что вот-вот лопнут перепонки.

– Авария... люди там! – умоляющим голосом прокричал Станеев, точно упрашивал умирающего отпустить его к живым, которые в опасности.

– Варнаки! Варнаки! Остров погубят! Беги, Юра, беги! Зверенышей моих выпусти! – велел Истома и указал посадить себя под деревом.

Станеев прежде всего ринулся к вышке. Навстречу ему, бросив пульт, оставив тали с болтавшейся на них «свечой», бежал Рубан.

– Тикайте! – зажав голову и клонясь вперед, вопил он дурным голосом. Бежал боком, широко разбрасывая ноги. – Тикай-те!

Станеев и не заметил, откуда вынырнул Мурунов, который схватил бурильщика за шиворот и поволок обратно.

– Погибель там! Погибель! – отбиваясь, кричал Рубан.

Он не был трусом, во всяком случае, воевал, имел боевые награды. Но растерявшись, оглохнув от грозного рева, даже не попытался перекрыть превентор. Он думал только о том, чтобы уйти подальше от этой воющей скважины, проявившей себя неожиданно и коварно. До пенсии оставалось каких-нибудь шесть лет; на берегу Днепра в уютной хатке, утонувшей в зелени, ждет жинка, ждет дочка; в гараже стоит еще не обкатанный «Москвич»...

Словом, впереди та самая жизнь, ради которой он гнулся вот здесь, в тундре, чтобы иметь обеспеченную, спокойную старость. Плюхнет по черепу камнем, и – прощай, жинка, прощай, дочка! Прощайте, вишенки около хаты!

– Я не пиду! Не пиду! – упираясь, бороздя ногами и дико выкатывая глаза, визжал Рубан. – Видчепись, зараза!

– Поможешь закрыть и – катись! – Мурунов доволок его до мостков и бросил к стволу. Сюда же бежали Станеев, Степа и Лукашин.

Вчетвером они закрыли задвижки на боковых отводах. Рубан пришел в себя и, увидав киношника наверху, который преспокойно трещал камерой, бешено заорал:

– Эй, ты! Слезай! Эй!

Кинооператор не слышал и азартно снимал все, что творилось вокруг. Это были дивные, неповторимые кадры!

– Стоп! Стоп! – закричал Рубан, когда плашки верхнего превентора во что-то уперлись. – Стой, хлопцы! У меня ж там,..

Его не слушали. Степа уже летел вверх, прыгая через две перекладины.

– Там той... как его... турбобур! Я вам кажу, турбобур!

А газом уже вытолкнуло турбобур до упора в плашки превентора.

– Теперь не закрыть... уходите! – приказал Мурунов и, прогнав всех с помоста, закричал Степе: – По стяжкам спускайся! По стя-яя...

Превентор выворотило, и мощный фонтан газа устремился вверх. В том месте, где только что стоял Степа, ударил камень и переломил поперечину.