Лебяжий

Время, то есть жизнь исчезала с ужасающей быстротой. Он ощущал это по совершенно ослабевшей правой руке, обнимавшей кочку, по правой ноге, которая не могла оттолкнуться от другой кочки, по всему тому множеству мелочей, которые замечает лишь сам умирающий, но которые осмысливать уже некогда.

«Идти надо», – повторял Истома, отнял руку, кое-как распрямил тело, но распрямил назад, потому что кочка впереди оказалась неодолимым препятствием и ее пришлось обогнуть.

Он снова полз к островному зверинцу и думал, что движется быстро. Но даже в беспомощном детстве, едва научившись ползать, очевидно; перемещался быстрее.

Позади оставался кривой и глубокий след, который увидал Станеев.

Истома дополз до загороди и, может быть при последнем издыхании, отодвинул защелку. Олененок, медведи, волк и маленькая рысь, тесня друг друга, устремились на волю, перепрыгивая через мертвого старика.

Осталась белочка в клетке и, перебирая лапками, кружила и кружила свое нескончаемое колесо.

Дождь кончился. По тучам выгнулась тихая, кроткая радуга, а над клубящимся, почти полукилометровым огненным столбом повисло мрачное солнце.

Удивительная, мятежная красота разлилась кругом! На деревьях, на красных, лиловых, желтых и оливковых колокольцах лишайников сверкали серебряные слезки. Недавно черное небо позеленело, и от его теплой, спокойной зелени земля отливала золотистым и мягким блеском.

Станеев держал на коленях тяжелую, уже остывшую голову старика и гладил, гладил, точно живую. Изорванные, обожженные ладони покалывали сосновые иглы, запутавшиеся в волосах Истомы.

За спиною орала разбуженная человеком стихия. Станеев не замечал ни жуткого гнева природы, ни доброй ее прелести.

19

Станеев копал споро, но бросал осторожно, словно боялся растерять драгоценные комья земли, которая скроет такого же бесприютного, как и он, человека, Истому. Лишь потеряв его, Станеев понял, сколь дорог ему был этот славный старик. Он умер, как жил, просто и впечатляюще.

– Не положено, Юра, – отнимая лопату, сказал Лукашин. – Ведь вы с ним почти что родня.

– Все мы родня, Павел Григорьевич, – грустно усмехнулся Станеев и подумал: «А ведь правда... все».

– Весело ему будет на взгорышке-то! Далеко видать, – говорил Лукашин, снимая верхний мягкий слой. Ниже начиналась стылая, веками не тревоженная земля. – Памятник не успели изладить... жаль.

– Он березку просил посадить...

– Березку-то в самый раз... Да где возьмешь ее по комплекции?

– Где-нибудь раздобуду.

– Придется из Уржума заказывать. Здесь – одни карлицы... Похороны когда?

– А вот переоденут и...

– Торопишься, Юра.

– Чего медлить? Сами видите, что делается, – Станеев махнул рукой в сторону гигантского гриба, поднявшегося над островом. Вокруг него образовался кратер, который расширялся с каждым часом и заполнялся горячей водой.

В этом бурлящем темном озере цвели огненные бутоны, кружились упавшие деревья, плавали бревна и доски смытых бараков. Озеро двигалось к реке и в глубь острова.

– Наступает, холера! – Лукашин высморкался и с остервенением вонзил лопату.

Истома лежал в новом клубе, пахнущем свежей известью и красками. Стеша Лукашина и Сима обмыли его, но не знали, во что нарядить, пока Раиса не принесла один из мухинских костюмов. Костюм оказался узковат, но все-таки подошел. В черной паре, в светлой, тоже с чужого плеча, рубашке с галстуком Истома похорошел и помолодел. Казалось, прилег отдохнуть ненадолго и скоро поднимется, улыбнется широко, ясно, а не так вот грустно и недоговоренно.

Раиса обложила гроб цветами.

– Любил природу... берег, – сказала она. – Себя вот не уберег.

Вздохнула, подумала про Ивана, который не выдержал, тайком выбрался из дома и полез в самое столпотворение. Остановила на полпути, уложила в постель, выбранила. Про Степу подумала, в которого угодил камень... Сейчас он лежал в островной больничке и бредил. Не слишком ли много увечных и мертвых?

– В войну больше бывало, – утешил ее Мухин. Узнав о смерти Истомы, изменился в лице и, отвернувшись, раздавил плоским пальцем крупную, с горошину, слезу. – Как хочешь, а на похороны я пойду...

Раиса поняла, что удерживать его бесполезно.

Пришел не только Мухин. Хотя Станеев предполагал, что уставшим за ночь, измученным людям не до похорон, но собрались все островитяне. Закопченные, хмурые, ни на минуту не присевшие, они молча шагали за гробом. А из-за леса грозила неусмиренная бездна.

Уходил патриарх этого славного клочочка земли,основатель и первопроходец, который и не подозревал при жизни, сколь нужен был людям. Маленький тракторист, когда-то обиженный Истомой, в паре с Лукашиным нес крышку гроба и замасленной ладонью смахивал с заросших щек слезы. Лукашин по-ребячьи всхлипывал и спотыкался, хотя и глядел себе под ноги.