Лебяжий

Спускаться по лестнице было безумием. Степа отыскал на полатях рукавицы и, прижав к себе перепуганного оператора, велел ему охватить себя за шею.

– Н-не могу... у меня камера... – заикаясь, бормотал тот. – Материальная ценность...

– А пошел ты... – Степа вырвал у него кинокамеру, швырнул вниз. Ее подобрал кто-то из рабочих.

– Держись крепче! – Они заскользили по стяжкам вниз. Жгло ладони, и жгло ступни, охватившие трос, но Степа не выпустил троса до самой земли.

На земле киношник очухался и, реально оценив опасность, сиганул прочь.

Степа все-таки оплошал и попал под каменный град. Рубан взвалил его на плечи и, зигзагами перебегая от дерева к дереву, отнес в глубину острова.

Камнем ли, одной ли из труб выбило искру. Раздался страшной силы взрыв, и пенно-белый столб воды с газом окутался пламенем.

Скважина оглушительно рявкнула, точно выстрелила веками молчавшая царь-пушка. Клубы дыма, воды и пара пробил снаряд-долото. Под напором проснувшихся подземных сил вышка, точно елочная игрушка, поднялась вверх и рухнула наземь вместе с комплектом бурильных труб. Метрах в сорока ударил еще один фонтан. Газ, долго искавший себе выход, видимо, нашел его, и образовался грифон. Рядом другой. И оба вспыхнули... и выбросили в небо тонны породы, огня, воды.

Мурунов и Лукашин собрали рассыпавшихся рабочих и, заведя трактор, стали оттаскивать то, что еще можно было спасти.

Осколок трубы ударил в болотник, пробил капот. Трактор дрогнул, сунулся носом и заглох. Тракторист озлобленно рвал рычаги и скалил зубы.

– Венька, сукин ты сын, вылезай! – кинулся к нему Лукашин и бестолково заколотил кулаками по кабине, не сознавая, что в гуле и грохоте его все равно не слышно.

Тракторист выпрыгнул.

Пламя фонтана и горящих теперь уже шести грифонов перекинулось на ветки ближних деревьев.

– Рубить! Деревья рубить! – кричал Водилов, а сам побежал к студентам и скоро вернулся с бензопилой.

Трактор взорвался, добавив жару, добавив грохота.

Перекрывая дорогу огню, буровики и студенты рубили просеку. Летела щепа, а стука топоров и визга пил не было слышно. Казалось, совершается какой-то диковинный ритуальный танец, а взмахи топоров, судорожное вращение пил, трагические гримасы лиц – все это нарочно. Правда, щепа и опилки были настоящие. И деревья, падающие одно за одним, – тоже.

Эти деревья взлелеял Истома.

18

Истома с трудом отлепился от ствола и лег на спину. Шум дождя, гром небесный и гром земной слились для него в единый мощный и неравномерный гул, похожий на ураганный вой ветра... Ветер качал, клонил к долу деревья – почему-то березы, очень похожие на березы, которые росли когда-то в теперь уже позабытой родной деревне. Ветер лохматил травы, пенил реку. Над самой головой, на старой клешнястой березе с мозольными струпьями рваной коры спряталась от ветра кукушка.

«Кукушка, кукушка, сколько мне жить?» – как в босоногом детстве бывало, вопросил Истома птицу-пророчицу. Она испуганно вытянула взъерошенную серую шейку и молча перелетела на соседнее, на молодое дерево с чистой и ровно сияющей корой.

«Сколько?..»

Птица молчала. А ветер задирал ей перья, ломал хвост.

– Ку-кууу... – не Истоме, кому-то другому посулила она. Но как странно кричит птица.– Куууу...

Истома водил перед собой незрячими пытающими глазами, искал померещившуюся ему кукушку и перебирал правой послушной рукой заклочившуюся мокрую бороду.

«Ведь я помирать собрался...» – подумал старик, отметив, что в мыслях он не картавит, хотя после паралича буква «р» в словах пропадала. Береза с кукушкой и взволнованная река куда-то исчезли, а вой ветра заглушил взрыв, потом другой, третий, которые Истома принял за выстрелы.

«На острове стреляют... до чего додумались, варнаки!» – осудил умирающий. Он не мог видеть того, что творилось на буровой, не знал, какой опасности подвергаются люди, но в минуту прозрения понял, что там опасно и нужно помочь людям и нужно помочь зверям, томящимся в неволе. Тревога придала обезжизненному телу приток сил. Истома перевернулся на правый бок, перевел дух и, загребая действующей рукою, отталкиваясь той же ногою, пополз.

Все прошлые предчувствия смерти, все чувства, с ней связанные, отодвинулись, отстали. Теперь им двигало одно-единственное желание, одна-единственная цель: успеть доползти до кораля раньше собственной смерти.

Каждый клочок земли, каждая кочка и каждая травинка тут были знакомы. Истома полз медленно и вихлясто, ощупывая перед собою все, что встречалось на пути, менял направления. Добраться! Во что бы то ни стало добраться!

Звери должны подать голос. Они, как и люди, не могут молчать, когда земля в опасности. Они, наверно, рычат, визжат, издают все те звуки, которым обучены природой, но Истома, почти потерявший в этом аду слух, не может их услышать.

Вот слабые, неизвестно откуда взявшиеся силы кончились. Истома уткнулся лбом в мокрую мшистую кочку, обнял ее и сделал передышку.

«Идти надо, – как здоровый когда-то приказал он себе, подразумевая под этим словом «ползти». – Время- то уходит...»