Лебяжий

Станеев, опустив голову, шел сторонкой. Из-за деревьев его и всю процессию снимал кинооператор. Ему выпала редкая удача – снять фильм по сценарию, который сочинила сама жизнь. Вчера еще могучий бодрый старик с маленьким зверенышем в мешке сейчас лежит в гробу... На острове, вчера еще зеленом и тихом, бушует огненный фонтан... кипит озеро... рушатся на глазах дома... Этого не придумает ни один даже семи пядей во лбу режиссер.

Станееву дали дорогу. Он подошел к могиле, поцеловал начинающий лиловеть лоб старика, поцеловали Мурунов, Мухин, Раиса... Разные ладившие между собой и не ладившие люди. Вчера они ссорились, любили и не любили, завтра, возможно, начнется то же самое, даже наверное начнется, но сейчас все едины.

Гроб, заколотив, опустили. Но никто не решался первым бросить традиционную горсть земли. Раиса, державшая под руку Мухина, неосторожно переступила и уронила стылый комок. Он стукнулся о крышку. Водилов, Рубан, Лукашин и маленький тракторист взяли лопаты. И что было человеком еще минуту назад, что имело телесные формы, исчезло под землей...

И этого тягостного момента Станеев не выдержал. Некрасиво скособочив лицо, закрыв испачканною в земле ладонью, он горестно зарыдал...

Прощай, Истома!

Прощай, человече!

Может, кому-нибудь из нас хоть в чем-то удастся быть на тебя похожим...

20

– Опять меня, понял, каблуком по темечку, – не то икая, не то смеясь, говорил Степа. – Ве-зу-ха!

«Как он нехорошо смеется... оттуда!» – вздохнул Мухин и посмотрел на Раису. В эти тяжкие дин на ее плечи свалилось немало забот и волнений: и врач, и сиделка, и разнорабочий. Где надо, лечит, где надо лопату в руки возьмет и копает наравне с мужиками, помогает переносить вещи из аварийных домов... Рая, Раечка, сильная моя! А я в куклу тебя превратил... обеднил, прости! Не из злобы, не из корысти... хотел как лучше.

Тихонько, крадучись, вошла Сима, похудевшая, строгая, возле губ обозначился пучок морщинок.

– Скажи по совести, Максимыч... умирать страшно? – дернув Мухина за палец, спросил Степа.

Сима испуганно пискнула, зажала ладошкой рот.

– Сказал бы, конечно, – усмехнулся Мухин. – Да я, брат, не помирал... Вот если раньше тебя умру – вернусь оттуда и расскажу.

– Раньше не надо, понял. К чему раньше-то, – возразил Степа. – А вот ежели час в час, да еще по одному жлобу с собой прихватим... чтоб людям просторнее стало...

– Озорник ты, Степан, – покачал головой Мухин. В груди стало тесно, руки похолодели. Не выносил он шуток подобного рода. В них было что-то ущербное. – Жлобы разве не хотят жить? Да и как разберешься: жлоб он или не жлоб? Сам-то ты не ходил в жлобах?

– Поймал на слове... – Степа приподнял слепую, в краснополосатых бинтах голову, рассмеялся. – Я-то и есть распоследний жлоб... С тех пор как Серафима... ну, в общем, после больницы ни одной игрушки дочке не подарил... Стал думать, что не моя она...

– Твоя, твоя! – вскрикнула Сима. – Даю голову на отсечение.

– А, ты здесь! – враждебно сказал Степа. – Жаль, лица твоего не вижу.

– Ты и душу мою не видишь... Так что с того?

– Старичка-то своего чего ж не привела?

– Он... он... – Сима беспомощно оглянулась, ища поддержки.

– Он на обходе сейчас, – подсказал Мухин.

– Да, да, на обходе.

– Зачем вы врете ему? Зачем? – взорвалась Раиса. – Думаете, ложь ему поможет? Ему по мозгам надо! Видно, камнем мало досталось.

Степа лег, успокоился и, помолчав, виновато улыбнулся:

– Верно, прет из меня дерьмо, боязно, вдруг без глаз останусь... а я и зрячий мало чего видал...

– Про старичка наплел, – негодовала Раиса. – А старичок умер... погиб! Понятно?

– Хорошо умер? – спросил Степа, вытянув руки вдоль туловища, словно стоял в строю.

– Хорошо, по-солдатски, – тихо сказал Мухин. – Как говорится, стоял до последнего.

– Вечная память! – торжественно произнес Степа. – Жаль, нет обратного пути. Я бы все слова свои... назад проглотил... Вместе с паршивым моим языком, Вечная память!

– То-то, – усмехнулась Раиса жестко. – А то развел тут антимонию, терпеть не могу слюнтяев!

– Вот баба! Отлаяла, а мне приятно! – усмехнулся Степа.

– Отлаяла, потому что люблю тебя, – сказала Раиса другим, ласковым тоном. Психологическая встряска свою роль сыграла.

– И я тебя... Пойди-ка сюда... И ты, Максимыч. – растерев между своих ладоней узкую, пахнущую лекарствами ладонь Раисы, пробормотал: – Сама – огонь, а рука – парафиновая...

– Рука как рука, – сердито возразила Раиса. Она была спокойна, только жилка, пульсировавшая на горле, выдавала ее состояние.

– Не скажи. У слепых нюх собачий.

– Ты не слепой пока. Чего прибедняешься?

– Ага, так, – соединив их руки, чуть-чуть противившиеся усилиям, сказал Степа. – Вы вот что... не жалейте меня! И если получится, будьте вместе.

«Не получится, – мысленно возразил Мухин, пряча душевное смятение за какой-то резиновой, невразумительной улыбкой. – Не получится, Степа.., Поздно».

Раиса поправила окровавленную повязку, погладила Степу по щеке и ласково проворчала:

– Ах ты сводник! А сам-то что же?