Лебяжий

Во время подъема инструмента Станеев со своими слесарями успевал сделать нужный ремонт, буквально за секунды, да и других подгонять не приходилось.

Ни Лукашин, ни Мухин, ни Мурунов почти не отлучались с буровой последние трое суток. Не уходили и буровики, хотя их подменяли рабочие из очередных вахт. Лукашин бранился, гнал всех по домам, но в конце концов, убедившись, что ничего этим не добьется, примирился и каждому находил какое-нибудь дело.

Прямо на помосте стояли фрукты, ящики с лимонадом, курево. Стеша и присланные из других бригад повара почти не гасили печи, готовя усиленные обеды. Но и сверх того женщины приносили мужьям то пирожки, то котлеты, то термосы с кофе, то домашние щи.

Однажды пришла и Татьяна Борисовна. Она принесла бутерброды с повидлом и сунула их Водилову. Он только что пообедал и теперь не знал, куда их девать. «Мне кажется, она собралась завести новую собаку...»

– Понимаешь, – говорила Татьяна Борисовна, – все носят, и мне захотелось. Решила, отдам первому, кто попадется. Попался ты...

«На свою голову...» – усмехнулся Водилов. Он терпеть не мог повидла. Тем не менее поблагодарил ее.

– Я приду еще. Можно, Илюша?

– Приходи, – сказал Водилов и, скрывшись из виду, швырнул бутерброды халеям.

8

К скважине вела труба, соединенная с мощными насосами. Амбар был полон раствора, емкости – воды.

– Начнем? – спросил Лукашин. Он спросил это негромко, но всяк угадал его слова, как угадывают по губам признание в любви.

Мурунов покосился на Мухина. Тот согласно опустил медленные синие веки.

Включили насосы, и все взгляды потянулись к манометрам. Направленная лавина воды устремилась в скважину и прорвала пласт. Давление на манометрах резко упало. Стрелка дошла до пятидесяти и застряла.

Вот уж который час воют надсадно насосы, а стрелка пляшет все на том же делении. Лукашин то и дело встряхивает часы. Они, как всегда, то тикают, то стоят. А фонтан ревет, лупит в небо! Неужели произошла ошибка?

– Павел Григорьевич! – Лукашин оглянулся. Опять этот оператор, назойливый, кругленький, как пупырышек.

Время шло, и вода уходила. Пустели и вновь наполнялись емкости. Насосы изнемогали.

– Что будем делать, Максимыч?– спросил Мурунов.

– Качать, сынок, качать!

– А если...

– Никаких если. Продолжай! – ласково и твердо сказал Мухин. Он старался быть незаметным, чтобы не мешать Мурунову, который держался спокойно, словно всю жизнь устранял такого рода аварии.

Серо, уныло вокруг. Из низких и скучных туч просыпалась ледяная сечка. Люди ее не заметили.

– Ну прорва! – бессилыю рухнув на помост, проговорил Рубан. – Когда ж вона насытится, падалка!

– Насытится. Надо качать.

Закачали более пятидесяти тысяч кубометров воды. Давление не падало.

– Давайте раствор! – распорядился Мурунов и снова взглянул на Мухина. Тот отсутствующе молчал.

Через несколько часов услыхали шум дизелей, стук насосов. Но поначалу на это никто не обратил внимания. Шум и стук стали слышнее, когда газоводяной столб вдруг уменьшился в размерах, на глазах уходя под землю. Вскоре от него остался широкий рваный пенек, но вот и он исчез. Однако скважина еще жила и, точно суслик, которого выживали из норы, клокоча и давясь, глотала раствор.

Наконец пришла тишина. Та рабочая тишина, о которой тосковали много ночей и дней, из-за которой толкались на буровой, глохли от шума, теряли веру в себя, нервничали, но все же боролись. И одолели. А одолев, не поверили в победу: слишком обыкновенно. Без фейерверка.

И только Рубан, когда-то натерпевшийся страха, как шаман кружил подле кратера и матерился. Он кружил, плевался в кратер, спинывал ногами песок. Вся его крохотная по сравнению с только что исчезнувшим столбом фигурка была вызовом укрощенной стихии, выражала ликующее торжество победителя.

Выкрики Рубана дошли наконец до сознания островитян, и по хмури, по закоревшим жестким и небритым лицам тихая радость провела мягкой ладошкой. Из грязных и пятнистых щетин, из густых склоченных бород и усов высверкнули зубы. Много зубов, и все добрые, братские, веселые.

– Заглох, гамаюн! – с тихим, с дрожливым изумлением проговорил Лукашин и, шагнув к Рубану, притянул его к себе, точно солдат после боя увидел солдата, которого живым встретить не чаял, потому что и сам не чаял выжить. – Заглох ведь, а? Ты понял, Рубан? Молчит, молчит!

– Мовчит.

– Заткнулся.

Лукашин отпихнул Рубана, перекосил одрябшее, словно испеченное яблоко, лицо и закрылся ладонями. А сквозь отерпшие, негнущиеся пальцы текли раздавленные теплые слезы. Только теперь иссеченная, израненная кожа рук и лица обрела способность осязать боль и холод.

Дул ветер, сквозной, трепаный. Он бросался из стороны в сторону, выл, точно пес, потерявший своего хозяина. Немилосердно колола игольчатая крупа.

Ни ветра, ни снега не замечали.

– Вот кадр! Исторический кадр!.. – кричал Никитскому оператор.

– Ну так снимай, – выкручивая ему пуговицы, добродушно бухал в бороду Никитский. – Снимай, что же ты?

– Н-не могу, друг... руки дрожат.