Лед и пламя

Дэвид стал говорить медленнее и уже не так возмущенно. Наверное, он смирился с потрясениями, которые, возможно, были уже не за горами, но никак от него не зависели. Мойра, напротив, вбила себе в голову, что должна во что бы то ни стало отстоять независимость брата. Она видела, что тот уступает все больше и больше требованиям Амели, хотя и понимала, что делает он это скорее чтобы не нарушать мир в доме, а не потому, что подпал под ее влияние. Брат обладал слишком мощной индивидуальностью и силой характера, чтобы принять что-то в угоду другому человеку. Он всегда все тщательно рассчитывал, и если одной рукой что-то давал, то другой всегда умел взять. И с Амели он вел себя точно так же, как и со всеми остальными. Он сделал уступку жене в том, что касалось Джона, принудив сына открыть для него двери винокурни, но одновременно с этим хоть на время избавлялся от присутствия противного мальчишки. Содержа детей Амели, он ни за что на свете не упомянул бы их в своем завещании. Мойра была в этом совершенно уверена. Если только… Не одержали бы верх над его разумом плотские утехи! Ангус любил женщин и был не очень-то избалован ими до вторичной женитьбы. Мэри отказывала ему в близости после родов, а оставшись вдовцом, вряд ли он соблазнил хоть одну. Мойра предполагала, что для удовлетворения своих потребностей он иногда прибегал к услугам профессионалок или, по крайней мере, женщин легкого поведения. Так что теперь в свои шестьдесят, имея в постели симпатичную женщину двадцатью годами младше, Ангус должен быть на верху блаженства. Неужели до такой степени, что он мог забыть традиционные ценности? Как она могла знать, ведь для нее любовь была «неведомой землей», ибо никто никогда на нее не претендовал. В молодости у Мойры случались редкие флирты, и сердце у нее билось чаще, как и положено, однако помимо нескольких поцелуев ей и вспомнить-то было нечего. С одной стороны, она не отличалась привлекательностью, а с другой – ее суровый братец своим навязчивым покровительством быстро отваживал от нее всех женихов. Брат и сестра были очень похожи – оба массивные, «с низкой посадкой», лишенные какой бы то ни было изюминки в грубоватых лицах. То, что могло еще хоть как-то сойти в Ангусе, – этаком мужественном игроке в регби, обличию Мойры не придавало ни малейшего шарма. И так как она была от природы добра и довольно покорна, много лет Ангус ревниво следил за ее нравственностью, даже не осознавая, что просто мешает ей жить собственной жизнью. Так, из молодой женщины она постепенно перешла в разряд старых дев. А между тем Мойра не испытывала по этому поводу никакой горечи. Многие из ее подруг, вышедшие замуж с большой помпой, кончили разводом, обливаясь слезами. Пары то сходились, то расходились, и мало среди них было по-настоящему счастливых союзов. И уж пусть ей не повезло с мужем, зато в другом она была счастлива: у нее был Скотт. Этот семилетний мальчик, только что потерявший мать, нуждался в ласке, и она без малейших колебаний вручила ему свое сердце.

– Еда скоро будет готова, – объявила она Дэвиду с нотками умиротворения в голосе.

Она не видела никакого смысла подливать масло в огонь. Сегодня вечером Скотт должен был прийти на ужин, и, несомненно, у них опять затеется спор насчет Джона. Ангус будет в плохом настроении, и совершенно не нужно, чтобы ко всему этому еще добавился Дэвид с его проблемой. Впрочем, намек Амели на то, что Дэвид должен уйти, казался ей нелепым. Вся его жизнь была здесь, в Джиллеспи, он это хорошо знал, и в конечном итоге ему ничего не оставалось, как продолжать кланяться и уступать капризам и придиркам Амели, потому что выбора у него не было. У Мойры, увы, тоже.

* * *

Примерно в то же самое время на гринокской винокурне Джон прогуливался возле перегонных кубов, руки в брюки, с видом невыразимой скуки. Именно такую позицию он решил избрать, видя, насколько она выводит Скотта из себя. Их взаимная антипатия в течение нескольких последних недель сменилась на откровенную ненависть, и малейший контакт мгновенно оборачивался перебранкой.