Легко видеть

Когда приблизился Олин день рождения, Михаил начал ощущать ее горячее желание, чтобы он ей позвонил, большее, чем свое собственное. Он мог позвонить и поздравить, спрятавшись от своего обещания за обычную формулу вежливости, но при мысли, что Оля как раз и рассчитывает на то, что он под каким-нибудь благовидным предлогом (тем более – под таким) обязательно нарушит молчание, приводило его в состояние, при котором вполне объяснимая и даже требуемая близким знакомством вежливость теряла какой-либо смысл. Его упертость только возрастала. Он так и не позвонил, хотя буквально физически осязал Олино желание услышать его в свой знаменательный день. Только так он мог не уронить свое реноме не столько в ее, сколько в своих глазах, и никакая телепатия, никакой сексапил не могли ему внушить, что он должен ей позвонить в память обо всем хорошем, что у них было.

То же самое повторилось и через год. Снова от него ждали звонка, и снова он себе этого не позволил. И первый шаг к возобновлению контактов пришлось-таки сделать ей – правда, по пустяковому поводу, если не подозревать в этом ее желания дать ему свободу действий, в которой он, как и любой охочий мужчина, должен был бы быть заинтересован. И интерес еще все-таки не угас, но он не пошел на приманку. Оля не желала дезавуировать тот телефонный разговор, когда ей казалось, что она разыгрывает с ним совершенно беспроигрышную партию, а он уж и необходимости не видел в Олиных попятных шагах, потому как уже успел признать свое скрытое желание добиться ее капитуляции не имеющим для него ни пользы, ни смысла. В самом деле, для чего было сопрягаться с женщиной, не имеющей к нему собственного тяготения, даже если она по каким-то причинам согласится удовлетворять сластолюбие бывшего любовника (от слова любовь) вынужденным образом или без желания? Это была бы прямая профанация прошлых отношений. То есть обоюдная фальшь. Короче, он уже по-человечески не желал и не ждал Олю. А по-скотски вообще не стоило что-либо делать, даже если бы она а это пошла. И тут одно за другим произошли с разрывом в пару месяцев два события, которые он невольно счел мистически знаменательными для себя.

В тот выходной день Михаил в одиночестве ходко шёл на лыжах от станции Раздоры к Трехгорке. Там было много трасс, промаркированных кусками плотной цветной бумаги, воткнутыми в снег. Он выбрал наименее людную. Михаил уже давно втянулся в ритм и испытывал полётную радость от своих движений, когда внезапно его взгляд уперся в небольшой прямоугольник бумаги белого цвета. Повинуясь какому-то странному импульсу, он нагнулся, на ходу подхватил бумажку и перевернул ее другой стороной. Там была черно-белая фотография, представлявшая собой не то кустарно изготовленную игральную карту, не то пересъемку с заграничной цветной. Изображение было не очень резким, но это не помешало Михаилу с первого взгляда признать в голой женщине под эмблемой туза треф его собственную бывшую любовницу Олю Дробышевскую – или же ее иностранный двойник. Женщина стояла в полный рост, лишь слегка согнув ноги в коленях и чуток наклонив тело вперед, словно с трудом удерживаясь от падения вперед над каким-то обрывом. Рот был приоткрыт в деланном удивлении и испуге, а руки подняты и разведены в стороны – чтобы приподнять грудь. Зад благодаря наклону торса тоже выглядел очень рельефно. Искусственность позы исключала возможность съемки без ведома голой дамы. И телом и лицом это действительно была Оля. Михаил осмотрелся по сторонам, но других карт не увидел. Значит, на снежной поверхности из всей колоды лежала только одна, предназначенная ему и дожидавшаяся именно его. Никто из многочисленных лыжников не поднял ее за весь день, а дело уже близилось к вечеру. Значило ли это, что Оля за то время, пока они не виделись, успела пройти большой путь в новом направлении, не то зарабатывая деньги участием в порносъемках, не то бескорыстно удовлетворяя тягу к демонстрации своей красы? Если это была она, других гипотез для объяснения причин уже не требовалось. Но это действительно была она. Впрочем, двойник Оли тоже не исключался, хотя вероятность такого совпадения казалась мизерной, однако возможной. Михаилу по этому поводу сразу пришел на ум удивительный рассказ отца. Дело было во время войны, в 1944 году. В доме архитектора была развернута выставка американской школьной архитектуры. Отец тогда взволнованным голосом говорил им с мамой: «Подхожу я к стенду и вижу фотографию – сидит в классе среди других явно американских школьников Мишка, именно Мишка, никто иной! Как могло возникнуть такое полное сходство в лицах, в фигурах, в возрасте – не представляю!» А отец был архитектором и прекрасным рисовальщиком и ошибаться насчет сходства с неведомым американцем в американском же школьном интерьере никак не мог.