Легко видеть

Но в тот вечер Михаил еще не осознал полностью этот диагноз. Его просто кольнул тот единственный, но с тех пор не забывшийся вздох, который вырвался из Марининой груди, возможно, даже против ее воли. Михаил вернулся было в комнату и поднял с дивана отложенную газету, как делал это множество раз в прошедшие дни после возвращения жены с работы, которая тут же начинала готовить, как вдруг руки с отвращением отшвырнули газету прочь, а мысли после этого отвращения к СЕБЕ понеслись вскачь одна за другой. Получалось, почти вся Маринина жизнь рядом с ним и в его присутствии проходила под знаком проклятия, в то время как он считал, что рядом с ним она счастлива не меньше его, поскольку они дружно делают свое дело в постели. В общем-то, такова была семейная жизнь у множества пар. Если мужчина любовался женой, с громадным удовольствием ласкал и целовал ее и старался усладить в постели и при этом еще не бегал на сторону по другим бабам – это уже считалось «хорошо». Естественно, в походах Михаил еще брал на себя главный труд по перетаскиванию грузов. Но в городе, где проходила большая часть их жизни, что он мог поставить себе в заслугу, чтобы облегчить участь Марины? Почти ничего. Ежедневную покупку хлеба, время от времени – покупку картофеля, рыбы и мяса для себя и для собак, получение в прачечной сданного Мариной же белья, которое он только помогал донести до приемного пункта перед стиркой. И еще – гулянье с собаками по утрам и вечерам. Все остальное, за исключением починки кранов и электрических приборов, висело на Марине. Приготовление чая и кофе по утрам, иногда – мытье посуды после обеда, да хождение с мусором к баку во дворе и вовсе не стоило вставлять в счет. Получалось скверно, совсем скверно для само́й главной любви – не только для репутации «любящего» мужчины и мужа. При попустительстве с его стороны нескончаемая работа каждодневно старалась убить и саму любимую, и ее любовь к гордящемуся своим постоянством мужу, будто такое постоянство заведомо давало ему право особенно не стараться нигде, кроме постели, хотя правильней было бы удивляться, как это любимая не устраивает бунт и не посылает суженого и ряженого по известному адресу.

Михаил вернулся в кухню и что-то не очень сложное в помощь Марине все-таки сделал. И с тех пор он уже более целеустремленно старался помогать по дому и больше не считал, что его отвлекают от более важных дел, когда Марина давала ему хозяйственные поручения. Но все равно это было незначительной частью Марининых дел в семье. А ведь она сама могла быть писателем и поэтом. Но вот посвятила себя ему и по любви, и потому, что считала себя не такой способной. Её отказ от собственной творческой реализации Михаил считал своим грехом, во-первых, потому, что был невольной причиной иного её самопосвящения и отказа от своего собственного литературного дара; во-вторых, потому, что не проявил нужной настойчивости, чтобы переубедить любимую. Она упрямилась, отнекивалась, но ведь и он был упрям. Тем более, что сознавал – сколько бы ни дал и ни открыл ему Господь Бог, это все равно не утвердило бы его в праве думать о Марининой жертве иначе. Правда, как говорится, в ее исполнении отказ от одного вида творческой деятельности означал лишь перевод творческого потенциала в другой созидательный – и тоже творческий! – вид деятельности – в любовь к нему и к Свете. И все-таки он с грустью думал о том, какое счастье было бы читать ее искренние, чистые, прямо-таки особо прозрачные и проникновенные строки и строфы. Иных из-под ее пера выйти просто не могло. Образцы её возможностей, с которыми Михаил был знаком, вполне убеждали его в этом.

Река неистовствала в порогах и шиверах. Свое возмущение препятствиями, которые все равно не могли остановить ее напряженное и целеустремленное движение к северу, она выражала шумом и грохотом, который наверняка было бы трудно перекричать, если б Михаилу надо было докричаться до кого-нибудь. Но кричать было некому, и голосовых связок он мог не напрягать даже после очередного нелегкого прохождения. Оставалось произносить про себя: «Слава Богу, что прошел!» или «Спасибо тебе, Боже, за Милость Твою!» – и только. Любой сложный поход обязывал представлять свои силы и возможности с достаточной долей скромности, а уж одиночный поход и вовсе заставлял думать о себе как о без малого ничтожной песчинке, давшей втянуть себя в игры и столкновения стихий.