Легко видеть

Разве не воруют из пожертвований бедствующим в результате военных конфликтов, землетрясений, извержений, наводнений и других катастроф? Разве не расхищают деньги из пенсионных фондов и продукты, предназначенные для солдатского котла? Или все делается идеально, как положено с точки зрения морали, кристальной честности и бескорыстия, в том числе и в самом мире журналистики? Действительно, делается, зачастую с убежденностью в своей честности в служении обществу, но только не идеально и не с серьезным самозабвением. Этих информаторов общества, этих «слуг истины» давно превратили из журналистов в журналюг, указывая им цели травли, поощряя их нездоровые, хотя и естественные, устремления превратить любой факт в скандальную сенсацию. Они перестали быть функционально подобными литераторам, они стали скорее натасканными ищейками, которые по команде берут след и по команде же его внезапно оставляют без внимания, ничуть не стесняясь мгновенного забвения своего профессионального долга.

Исключения из этой практики всегда были и есть, но они редки, поскольку и не могут быть другими – у всех газет, журналов, телекомпаний есть политически и финансово ориентированные хозяева, которые только для того и содержат из своего кошелька эти дорогостоящие комбинаты правды (разумеется, правды в духе Большого Брата, героя романа Оруэлла), что с их помощью извлекают из общества много большие деньги, чем тратят, а, главное, упрочняют для себя, сохраняют за собой то, что всего важнее – власть. Эти-то хозяева и манипулируют сознанием журналюг, спекулируя на их мечте о лучшей жизни, прежде всего для себя. О каком «честном служении журналистского корпуса обществу» могла идти речь? Только о том, которое продается и покупается. А если кто не хочет проституировать собственные убеждения, ему лучше, пока он цел, уходить из журналистики и заняться либо по-иному ангажированным делом – например, собственно политикой, дипломатией, страноведением, либо художественной литературой, если проявятся соответствующие способности, либо чем-то попроще, вроде культурологии или спорта, только не экологией, потому что она торчит костью поперек горла у любой власти, хотя очень умелые недобросовестные хозяева находят способ извлекать для себя пользу в борьбе с конкурентами даже из нее – всегда же существует возможность объявлять себя большим другом природы, чем кто угодно другой. И стоить это могло очень недорого – в отличие от того, во сколько – страшно подумать во сколько раз дороже – должно обходиться восстановление нарушенной природной среды.

Давно наступила темнота, однако Михаилу все не спалось. В уюте сухого тепла, казалось бы, можно было уснуть почти мгновенно. Но нет, не спалось. Вместо этого из долговременной памяти все обильней выплескивалась прошлая, иногда совсем забытая жизнь – и увиденное, и пережитое, и прочитанное, и услышанное, свое собственное и чужое – но обязательно нечто будоражившее его чувства и ум. Словно все это высвечивалось перед внутренним видеомонитором, прежде чем поступить куда-то для перезаписи на более надежный носитель. Он прекрасно понимал, что столько всего не сумеет использовать ни в своих литературных, ни в философских трудах – разве что в каких-то прощально обобщающих. Вроде того, что сделал напоследок хороший английский писатель и литературный долгожитель Сомерсет Моэм в книге, которую так и озаглавил: «Подводя итоги». Там Михаил обнаружил много тонких наблюдений и зрелых самооценок автора, но со времени прочтения запомнил лишь некоторые из них. Особенно ему нравилось одно место, и звучало оно приблизительно так: «Для того, чтобы вам нравилось танцевать с партнером, вам совсем не обязательно хотеть оказаться с ним в одной постели, но при этом важно, чтобы такая мысль не была вам противна».

Дюк Франсуа де Ларош-Фуко тоже великолепно выражал свои мысли в «Максимах». Однако сейчас Михаил не смог по памяти воспроизвести ни одной из его чеканных формул, рожденных в результате глубокого анализа жизни, зато вспомнил другое о самом мудром герцоге. Во время сражения в Сент-Антуанском предместье Парижа Ларош-Фуко был ранен пулей в лицо и, можно сказать, убит. Однако Господь Бог не принял его к себе и вернул его душу в бездыханное тело, считая, по-видимому, что герцог сделал меньше, чем должен был в соответствии с Божественным Промыслом относительно него. Ларош-Фуко выздоровел после того, как побывал уже практически за порогом смерти. Увиденное не ужаснуло его, скорее даже привлекло, но об этом герцог не распространялся. Однако заметил, что после того случая совсем не боится смерти.