Легко видеть

В тот жаркий, изнурительно жаркий солнечный день они устроили дневку на слегка продуваемой ветерком галечной отмели, каких встречалось немало до начавшегося через пару дней дождевого паводка, почти сразу поднявшего уровень воды метра на два с половиной. Михаил заклеивал мелкие пробоины в оболочке байдарки. Марк выхаживал вдоль кромки леса по пляжу с ружьем на плече взад и вперед, взад и вперед. Что он хотел таким образом выходить, оставалось неясно, но об этом лучше было не спрашивать. Занятый делом Михаил только изредка задавал себе один и тот же вопрос – кого все-таки напоминает ему Марк походкой, ружьем, своим медальным профилем. Какого-то персонажа из старых номеров «Вокруг света» или «Всемирного следопыта», что ли? Возможно, хотя для полного сходства с ними Марку явно не доставало на голове тропического шлема типа «здравствуйте – прощайте». Тогда бы можно было сказать, что он похож на Ливингстона или Стенли, или майора Мак-Набса из жюль-верновских «Детей капитана Гранта». Но без шлема установить с ними сходство не удавалось. Михаил совсем было перестал думать об этом, как вдруг услышал голос Марка, обратившегося к Юре и Инне: «Как вы думаете, кого я сейчас напоминаю?» Юра еще ничего не успел сказать, когда Михаила осенила догадка: «Ты похож на Гюстава Флобера! – крикнул он, и секундой спустя автоматически добавил привычное – то есть Флоберовские же слова о себе как авторе: «Мадам Бовари – это я!» Марка словно хлестнули кнутом по спине. Он вздрогнул, ссутулился и прошел, не распрямляясь, мимо, не проронив ни слова. Только тут пораженный таким эффектом от собственной реплики, Михаил догадался, на какой ответ рассчитывал Марк – конечно, на Альберта Эйнштейна. Вот что, оказывается, надо было вспомнить сразу, а не после того, как Марк, был обижен в лучших чувствах и своей уверенности во внешнем сходстве с великим коллегой, которым он несомненно гордился.

И вот сейчас этих роднящих с Эйнштейном и Флобером усов не осталось в помине! Лицо Марка выглядело помолодевшим, радостным и открытым, и этому впечатлению содействовали обветренность и загар. Марк сразу, без предисловий, стал рассказывать, что только на днях вернулся из тайги, с заготовок кедрового ореха. Жил в зимовье вместе с двумя промышлявшими там бичами, колотил шишку. Наколотил довольно много, сдал восемь кулей ореха в контору, один куль привез в Москву для себя и родных.

Он говорил об этом откровенно и свободно, не стыдясь ни соседства с бичами, ни нового рода занятий – совсем не из числа тех, которыми приличествует заниматься британскому джентльмену. Более того, он с явным удовольствием вставлял в свою речь новые профессионализмы – такие, как «орех» (просто орех, а не «кедровый орех»), «шишка» в единственном числе и особенно «куль», который в его темпераментном исполнении звучал с почти удвоенным «у» – как «ку-уль». Без сомнения, будучи физиком, Марк никогда с подобным торжеством не произносил названий единиц физических величин, с которыми прежде постоянно имел дело: «ампер», «гаусс», «вебер», «тесла», «эрстед» – «ку-уль» явно затмевал их своей значимостью для новообращенного таежника – ведь эта старинная купеческая мера представляла собой пять пудов, то есть восемьдесят килограммов, а это были не хухры-мухры. Утонченный интеллектуал, воспитанный в Англии и в семье в духе высокомерия и сознания собственной избранности, во вполне зрелом возрасте после похода по Забайкалью вдруг уступил глубоко спрятавшемуся внутри его первобытному охотнику и собирателю, для которого естественно обнаруживать себя в обществе деклассированных элементов, явных маргиналов, поскольку и в их нутрах скрывался такой же искатель приключений и сезонных заработков, как и у него. Разбуженный по случайному стечению обстоятельств властный инстинкт категорически потребовал от него вернуться в тайгу, в ее горы, туманы, дожди, в ее обилие и голодовки, в свободу делать то, что нравится, или то, что заставляют совершать действительно жизненно важные обстоятельства, а не правила внутреннего распорядка и производственные планы советского научного учреждения. Марк продолжал рассказывать, и Михаил слушал, но все же больше думал о другом. Перед ним теперь был по-настоящему счастливый, увлеченный человек, нисколько не напоминавший прежнего брезгливого и недовольного жизнью высокообразованного горожанина – комнатного интеллектуала. Произошедшая в нем или с ним перемена отнюдь не означала, что он утратил свой ум или вел жизнь, не требующую умственного напряжения – скорей наоборот!

ТЕПЕРЬ он действовал по уму, ухитряясь выживать и даже зарабатывать там, где прежде мог только бедствовать и чувствовать собственную неприспособленность и неполноценность. Сейчас он предстал перед давним спутником вполне полноценным человеком, умелым и знающим таежником, который доказал себе (а теперь показывал и Михаилу, прежде выглядевшему много более опытным в этих делах), что ему очень многое по душе и по плечу из того, что достойно настоящего уважения.