Ленин: Пантократор солнечных пылинок

Если в первые два года войны ленинская аналитика выглядела эксцентрично, а его заявления о том, что единственное лекарство для окончания войны – вовсе не всеобщее разоружение, а усиление войны, ее «перещелкивание» из империалистической в гражданскую, – просто ахинеей, то с каждым месяцем войны, на фоне известий о потерях, на фоне почти уже катастрофического голода в Германии – в словах Ленина определенно проступал некоторый смысл, и не только для радикальных социал-демократов. Только за «цюрихский период» Ленина в одном только Вердене немецкие и антантовские войска потеряли убитыми более миллиона человек – на нескольких квадратных километрах. Общее количество жертв к концу года вырастет до немыслимых шести миллионов убитых и десяти – инвалидов.

Это ощущение абсурда происходящего заставляет публику прислушиваться к тем, кто предлагает странные рецепты; поэтому статус Ленина в эмигрантской среде растет, а послушать его рефераты – которые ему приходилось устраивать и ради заработка, и чтобы напоминать окружающим о своем существовании – люди собираются сотнями (и материальный статус тоже хоть немного, но улучшается: его по-прежнему вспоминают как «бедно одетого человека, у которого едва хватало денег, чтобы покупать хлеб себе и своей жене» – однако это новость, у него «всегда были деньги, чтобы снабжать шоколадом своих многочисленных маленьких друзей с улицы Шпигельгассе»).

Рефераты старались устраивать на злободневные темы – не просто «Чтение 1 главы “Капитала” с комментариями», а что-нибудь вроде «Два Интернационала» или «Условия мира и национальный вопрос». Излюбленной мишенью Ленина были вожди II Интернационала, в особенности Каутский, которого иначе как «изменником» и «предателем» он публично и не называл. Слушателям уже само заявление о «продажности» Каутского казалось неслыханной наглостью – все-таки апостол Энгельса. Это была опасная – связанная с хождением по краю – стратегия. Впрочем, тут могли быть свои финты. Реферат – это выступление часа на три, как правило потом с прениями; в 12 часов ночи в Цюрихе наступал «Polizeistunde», поэтому если вы назначите начало реферата на девять часов и будете делать достаточно длинные паузы для того, чтобы попить воды и расслабить голосовые связки, то сможете избежать прямого общения со слишком агрессивно настроенными каутскианцами; Ленин пользовался этим трюком – к возмущению меньшевиков.

Особенностью выступлений Ленина была еще и его – мнимая, наверно, но все же – германофилия; возникало ощущение, что даже и в войне он радовался победам немцев (при том, что все остальные их скорее ругали: Германия проигрывала информационную медиавойну), позволяя себе говорить, что все равно «молодцы немцы» – и надо у них учиться рабочему классу самоорганизованности, дисциплине; они умеют мобилизоваться и выстраивать «машину». Харитонов, официальный руководитель ячейки цюрихских большевиков, вспоминал «еще и такое место в той части реферата, где он обосновывал необходимость, в интересах революции, поражения царской армии: “А не плохо было бы, если бы немцы взяли Ригу, Ревель и Гельсингфорс”. Стоит ли говорить о том, что эти слова приводили в ярость социал-патриотов. Владимир Ильич впоследствии говорил нам в частной беседе: “Это я умышленно делал, чтобы проверить состав аудитории. Если после этого не свистали, то дело относительно благополучно”». Впрочем, в частной переписке он восстанавливал баланс; так, летом 1916-го он ругает проклятых немцев, потерявших, похоже, рукопись «Империализма»: «Ах, эти немцы! ведь они виноваты в пропаже! хоть бы французы победили их!»

Нельзя не усмотреть определенную иронию в том, что создатель материалистической Теории Отражения поселился на Шпигельгассе, в Зеркальном то есть переулке; гротескное обстоятельство, должно быть, наводившее Ленина на мысли, что философия идеализма не случайно удерживала свои позиции на протяжении многих столетий и иногда все-таки сознание определяет бытие, а не только наоборот.

Обычный цюрихский дом, этажей в пять; Ленин с женой сняли за 28 франков в месяц тесную – если больше трех человек, то приходилось садиться на кровать – комнату на втором этаже. Другие жильцы принадлежали к самым бедным сословиям, так что среда была – к удовлетворению советских историков – стопроцентно пролетарской. Хозяином здесь был пусть не принадлежащий к передовому отряду пролетариата, но зато классический, как из детских стихотворений, рабочий-кустарь, сапожник Каммерер; если верить его показаниям, то он и стачал те самые грубые альпийские ботинки, в которых Ленин будет бродить летом 1916-го по горам и в которых приедет в Петроград.