Ленин: Пантократор солнечных пылинок

Похоже, Ульяновы воспринимали Шпигельгассе исключительно как место для ночевки; днем там было темно, без лампы глаза сломаешь, а еще на заднем дворе дома расположилась бесперебойно функционировавшая колбасная фабрика, воспоминания о смраде от которой вызывали отвращение у Крупской даже двадцать лет спустя; впрочем, даже и витавшая в воздухе идея подгнившего мяса не превратила видавшего виды Ленина в вегетарианца – хотя, возможно, и вытолкнула его из Швейцарии.

В 1950-е в доме 14 функционировал ресторан Chez Leo

, в котором, по мнению цюрихских гастрономических критиков, подавалось лучшее фондю в городе. Привлекала или отпугивала посетителей мраморная доска над вывеской заведения («Здесь с 21 февраля 1916-го до 2 апреля 1917-го жил фюрер Русской революции») – неизвестно; ресторан просуществовал до 1970-х и в один прекрасный день превратился в лавку странных головоломок и игрушек: в витрине выставлены вращающиеся топологические штукенции, кубик Рубика, который на самом деле не куб, а параллелепипед со сторонами 4:7, зеркальные конструкции, пирамидки, маятники, паззлы – метафорические воплощения диалектики – ну или, если угодно, просто головоломного вопроса: как мог жалкий эмигрант за год превратиться в кремлевского жителя? Владельцы не стали придуриваться, будто не понимают, по какому адресу арендуют площадь; в центре витрины помещен бюстик с эффектом оптической иллюзии – Ленин в кепке, как бы разрубленный напополам зеркалом, так что при перемещениях наблюдателя вдоль Зеркального переулка он то зелено-красный, то целиком красный, то целиком зеленый.

Дом выглядит «старинным», едва ли не средневековым, и, по правде сказать, это такая же иллюзия, как объекты в витринах: в начале 1970-х, при попытке сделать капремонт здания, выяснилось, что даже и фасад-то оригинальный сохранить не получается – каменная стена оказалась в ужасном состоянии. В 1971-м каммереровский дом – schweren Herzens mit

, «с тяжелым сердцем» – снесли, правда, с условием возвести на его месте здание, фасад которого будет выглядеть «как раньше»; внутренности, конечно, воспроизводить не стали; но дом по-прежнему производит на тех, кто уверен, что уж в Швейцарии-то все прошлое – подлинное, должное впечатление. Нынешние жильцы под стать зданию; если зайти в подворотню и присмотреться к именам на почтовых ящиках, можно обнаружить, например, почтовый ящик галереи «Гмуржинска»: той самой К. Гмуржинской, с именем которой в прессе связывались загадочная смерть и афера вокруг колоссального наследства коллекционера и исследователя русского авангарда Николая Харджиева; интересный, ничего не скажешь, они выбрали адрес.

Пребывание Ленина в Цюрихе озадачивающим образом оставило сразу несколько следов на литературных радарах: Солженицын, Том Стоппард, дадаисты. Популярность именно сюжета «Ленин в Цюрихе» – а не в Берне, Мюнхене или Женеве – связана, во-первых, с тем, что, помимо Ленина, в этот момент в Цюрихе обретаются еще несколько крупных фигур – Джойс, Карл Юнг, Тристан Тцара, а во-вторых, с тем, что Ленин, по иронии истории, умудрился поселиться в том же переулке – в ста метрах – и ровно в тот момент, когда там открылось «Кабаре Вольтер» – заведение «авангардистов», где обитала странная человеческая фауна, которая орала, визжала, играла на сомнительных во всех смыслах музыкальных инструментах, от балалаек до «невидимых скрипок», и на «Русских вечерах» декламировала Тургенева и Чехова. Кажется, что одно лишь присутствие Ленина – Ленина-иероглифа, непонятного «ученого монгола» – в каком-либо европейском учреждении сообщает атмосфере нечто взрывоопасное и сюрреалистическое; и, надо полагать, именно поэтому, задним числом, один из этой компании, Доменик Ногэз, плел, будто Ленин был едва ли не завсегдатаем «Кабаре», играл на балалайке, танцевал на сцене, играл с Тцарой в шахматы и сам писал дадаистские стихи, рукописи которых якобы должны храниться у Тцары; такой соврет – недорого возьмет. Однако сам Ленин, пусть даже тоже слышал, как трещат по швам нормы буржуазного искусства и человеческой психики под влиянием кризиса, вызванного мировой войной, не оставил на этот счет никаких комментариев – и мы знаем, что его вкусы по части искусства были скорее консервативными; он скептически относился к экспериментаторству и «авангарду»; в музыке ему были близки классицизм и романтизм, в литературе – реализм, типические характеры в типических обстоятельствах; ничего из этого набора в репертуаре кабаре, сколько можно понять, не было; да и культурные ценности предшествующих эпох дадаисты игнорировали – стратегия, представлявшаяся Ленину бесплодной. Впрочем, диалектической противоположностью консерватизма личных вкусов Ленина в искусстве был его либерализм в культурной политике; и пусть до конца 1920-х годов никакое инакомыслие в искусстве не поощрялось – но и не преследовалось; всякое господство в этой сфере большинства над меньшинством Ленин отрицал.