Ленин: Пантократор солнечных пылинок

Немудрено, что Ленин – видимо, изнервничавшийся, понятия не имеющий, как его примут и чем кончится авантюра с восстанием, «затекший», давно физически не упражнявшийся, – оказывается поздно вечером 24-го в Смольном не в лучшем состоянии. Кто-то другой, не имевший зёренбергского и чудивизевского опыта пеших прогулок по горам, пожалуй, огляделся бы по сторонам да и отправился восвояси: утро вечера мудренее. Неудивительно, что добравшись по двух с половиной километровой Шпалерной до Смольного, ВИ не распахнул дверь в комнату ЦК большевиков ногой, а приютился у окошка во втором этаже, попросив Рахью найти кого-нибудь из знакомых. Так и не решившись раскрыть инкогнито, он – по-прежнему с подвязанной челюстью и в парике – одеревенел в позе отчаявшегося Бунши в «Иване Васильевиче»; карикатурным Иисусом-в-темнице.

В таком-то обличье его обнаружили меньшевистские вожди Дан, Либер и Гоц, присевшие рядом поужинать, – и, опознав в статуе рядом с собой того самого человека, который еще десять лет назад окрестил их «партией ужинающих девиц», испытали, надо полагать, ощущения, в целом совпадающие с теми, что почувствовали пелевинские юнкера. Они встретились взглядами. Демон пробудился, воскрес – и готов был, выпроставшись из символической домовины, выползти под свет софитов II съезда Советов.

Смольный

Октябрь 1917-го – март 1918-го

На карте Смольный находится в центре города, но на самом деле – на отшибе, у излучины Невы; «формально правильно, а по существу издевательство», как сказал бы сам Ленин: метро нет; на то, что добираться туда без автомобиля неудобно, жаловался еще Джон Рид. Сейчас там администрация Петербурга: сначала пропилеи с постом ДПС под надписью: «Первый совет пролетарской диктатуры», затем парк – чахловатый, зато общедоступный, потом – решетка, за ней – курдонёр с памятником Ленину, а уж за ним чиновничья твердыня, крупнотоннажный, с двумя крыльями, кваренговский бегемот. Ленин – мелкий, вертлявый, петушистый, один в один – психопат Бегби из «Трэйнспоттинга»: изображен не столько оратором, сколько хулиганом, затевающим драку: «Чё ты сказал?»; и хотя шоферы казенных «ауди», коротающие время за своими планшетами в ожидании «первоначальствующих лиц», пропускают этот вызов мимо ушей, надпись «Диктатура пролетариата» на постаменте выполнена достаточно крупными литерами, чтобы задуматься хотя бы на секунду перед тем, как привычно нажать кнопку «Игнорировать».

«Партия, – заметил однажды Ленин в разговоре с Валентиновым, – не институт благородных девиц». И, выходит, ошибся: потеряв особняк Кшесинской, партия угодила именно что в институт благородных девиц. Смольный, по сути, был пансионом – в нем обретались около семидесяти воспитанниц, девочки от одиннадцати до семнадцати лет. Изначально у них даже не было собственных комнат – жили в дортуарах, на английский манер; их и домой не отпускали годами; затем, впрочем, нравы смягчились, залы – к счастью для владельцев используемых под офисы помещений – разгородили, а из девушек стали воспитывать не неприступных мегер, а «ангелов-утешительниц» для интеллигентных дворян с достатком выше среднего («пела ему романсы, утешая его в несчастье», как написано под портретом М. Голицыной на коридорной, у входа в кабинет Ленина, выставке «Смолянки в жизни писателей»; несчастья этого писателя, кем бы он ни был, явно преувеличены – помимо Голицыной, при нем состояла еще одна гурия, Т. Ведемейер, которая «разделяла его литературные интересы, была поверенной в его литературных делах»). Летом 1917-го этот джаннат был самозахвачен; здание поделили по вертикали между Исполкомом Петросовета и институтом. С сентября 1917-го – после того как в Таврическом начали подготовку к Учредительному собранию – сюда переехали ЦИК, центральные комитеты партий, редакции газет и прочие «советы собачьих депутатов», как их называла буржуазная интеллигенция; а поскольку председателем Петросовета оказался Троцкий, уже большевик, то и большевики получили здесь изрядное количество учительских, спален и классов. К октябрю здание превратили в охраняемую, с пулеметами и артиллерией крепость; идеальное место, чтобы свить гнездо заговорщиков – и объявить излюбленное Лениным (и проклинаемое Мартовым) «осадное положение».