Лето злых духов Убумэ

Этот человек всегда был таким. Он всегда без обиняков и колебаний вторгался в мой внутренний мир с таким лицом, будто знал все на свете. В действительности я совершенно не представлял, что ему может быть известно, – и, вполне вероятно, обо мне ему не было известно вообще ничего. Но одной только видимости его всеведения, одной его всезнающей позы было достаточно, чтобы совершенно зачаровать и пленить меня, чтобы я ощутил себя брошенным на произвол судьбы посреди бездонного моря, во власти бушующих волн, отчаянно цепляющимся за осколки разбитого судна. Поэтому в какой-то момент моей жизни я доверил этому человеку какую-то часть самого себя. Отделяя правильное от неправильного, он давал некоторую ясность тусклым и размытым контурам моей личности. Для меня, невзрачного и нескладного подростка с зачаточными навыками общения, это был очень простой выбор, и мой неприветливый, всегда хмурый и рассудительно-логичный друг взял на себя ответственность – и нес ее по сию пору – против моей собственной воли возвращать меня с другого берега реки Сандзу в реальный мир.

– Когда ты так мямлишь, с тобой становится невозможно разговаривать.

Сказав так, Кёгокудо прочитал вслух несколько страниц дневника, который держал в руке.

* * *

31 декабря 1940 г. (15 г. эпохи Сёва), вторник. Ясно.

Поскольку у меня нет дома, куда бы я мог возвратиться, я встречаю Новый год в общежитии. В полдень доставили письмо. То, что ранее было лишь смутным страхом, наконец полностью воплотилось в реальность. Собственно, я даже не знаю, как приняться за решение этой проблемы. Душевные силы оставляют меня, и беспокойство, которое мне трудно выразить, постепенно овладевает мною. Ах, если б я мог просто отсюда исчезнуть!

* * *

– Да что это за дневник такой!.. Почему нельзя было написать ясно? Во всех этих записях нет никакого смысла. Хотел бы я знать, что это был в действительности за «смутный страх»! – зарычал Кёгокудо и в ярости швырнул дневник на стол.

– Ничего не поделаешь. Это ведь не протокол заседания и не официальный документ, а дневник. Он написан не для того, чтобы его кто-нибудь читал.

– Зачем тогда вообще было его писать? – возмутился Кёгокудо. – Пусть даже единственный предполагаемый читатель – он сам, в этом мире не существует текстов, которые были бы написаны без намерения, что их когда-нибудь прочитают. Но единственное, что ясно из этого дневника, – это то, какая была погода! Если на основании этих описаний он мог отчетливо вспомнить события прошлого, то прекрасно мог бы вспомнить их и без дневника! Зачем вообще нужен этот многословный расплывчатый текст?

– Не сердись. С дневниками всегда так. Людям твоего склада это, возможно, и непонятно, но дневник Фудзимаки-си – вовсе не самый плохой пример. Что касается меня, то я тоже начинал вести дневник, но не смог заниматься этим больше месяца. На мой взгляд, подобная сила воли – продолжать делать записи в течение двадцати лет без пропусков – достойна всяческих похвал, а не презрения.

– Какие безответственные вещи ты говоришь… Эти крохи – единственный ключ, который у нас есть. И откуда вообще взялись эти «двадцать лет», о которых ты говоришь, если в двадцать пятом году ему было всего четыре или пять лет? Это не тот возраст, в котором можно писать дневник. Вот именно. Это странно. Очень странно…

Кёгокудо энергично почесал голову, приведя в беспорядок волосы, и выдернул из стопки дневник двадцать шестого года – первого года эпохи Сёва. В это мгновение сложенные друг на друга дневники потеряли равновесие и рассыпались, отчего на столе образовалась небольшая гора тетрадей. Не обратив на это внимания, Кёгокудо положил взятый им дневник на самый верх этой горы и раскрыл его. Однако он прочитал лишь две или три строчки, прежде чем вновь его захлопнуть.

– А-а, зачем ты мне все это принес? Это было опрометчиво и безрассудно. Я не стану читать подобное. Они написаны матерью Фудзимаки!

Вот оно что… Если б я спокойно поразмыслил, то, вне всяких сомнений, понял бы это. Однако Кёгокудо сам сказал мне, что более ранние дневники наиболее важны. Когда я сообщил ему это в свое оправдание, мой друг скептически приподнял бровь и с раздражением произнес: