Лето злых духов Убумэ

– Давным-давно там, говорят, был большой буддийский храм, но в какой-то период он был заброшен и превратился в руины, и теперь монахи из некоей буддийской секты, судя по всему, лишь заботятся о кладбище. Тот склон в далеком прошлом также имел официальное название – «Модоридзака», «склон возвращения» – в честь одного места в Киото, но сейчас никто его так не называет.

– В Киото? Мост Итидзё Модорибаси?

– Да-да, именно он.

Мост Итидзё Модорибаси через реку Хорикава в Киото был тем самым знаменитым мостом, на котором, согласно преданию, самурай Ватанабэ-но-Цуна отрубил руку кидзё – демонице. Также в преданиях говорилось, что именно под этим мостом знаменитый оммёдзи эпохи Хэйан[109] – Абэ-но Сэймэй – держал двенадцать своих сики-они

 – демонов, которых используют маги, практикующие искусство оммёдо. Он не мог держать их в своем доме, потому что его жена их страшилась. Точно, неподалеку от моста находились развалины дома Сэймэя, и там же должен был находиться посвященный ему синтоистский храм, Сэймэй-дзиндзя, построенный по приказу императора Итидзё, которому служил оммёдзи.

– Вот как! Храм, в котором Кёгокудо служит настоятелем, принадлежит к храму Сэймэя! – невольно воскликнул я.

Ошибки быть не могло. Бумажный фонарь с нарисованной звездой, который я тогда взял, был из того храма. Пятиконечная звезда – талисман, отгоняющий злых духов, – также называется «колокольчиком Сэймэя». Я вспомнил, как выглядит цветок: имелся в виду ширококолокольчик крупноцветковый – фиолетовая пятиконечная звезда. Пятиконечная звезда – это фамильный герб Абэ-но Сэймэя.

Киба недоверчиво посмотрел на мое изумленное лицо и сказал:

– Как же так, ты ведь уже долго с ним дружишь и ничего не знал – ну ничего себе… Его храм называется Мусаси Сэймэй-ся – по названию исторической провинции Мусаси, на месте которой сегодня находится город Токио… Ага, мы почти пришли.

Внизу – там, где заканчивался пользовавшийся дурной славой склон, где рвутся нити судьбы, – находились так называемые городские трущобы. Когда Итабаси перестал быть почтовым городом на старинном тракте, часто использовавшие это место в качестве перевалочного пункта бродяги, подрабатывавшие переносками грузов, странствующие артисты и музыканты, работники, охранявшие почтовую станцию и служившие конюхами, менявшими лошадей, и многие другие начали оседать здесь на постоянное место жительства. Теперь, начиная от ремесленников и торговцев, здесь жили старьевщики, тряпичники, нищие и прочие люди подобного сорта.

Свесы крыш бедных, грубо сколоченных одноэтажных многоквартирных домов – так называемых нага-я

, «длинных домов» – тянулись рядами, перемежаясь с ночлежками, а наполненные черной водой канавы и сырой воздух навевали уныние. Однако, в противоположность окружающей обстановке, местные жители здесь казались веселыми и беззаботными. Беспрерывно слышались голоса резвящихся детей и жизнерадостные пересуды женщин, занятых своими повседневными хлопотами.

– Что до меня, то мне эти люди нравятся. Что плохого в том, что они бедны и не так уж часто моются… да, именно это мне в них и симпатично. Мне гораздо меньше нравятся те, кто как ни в чем не бывало сидит, скрестив ноги, над беднотой и поглядывает на нее свысока. А что, разве совсем недавно вся Япония выглядела иначе, чем это место? – сказав так, Киба гордо выпятил грудь.

Действительно, сразу после войны страна представляла из себя сплошные трущобы. И повсюду она была наполнена ничем не подкрепленными жизнерадостностью и жизненной силой. В точности как здесь.

Когда я демобилизовался, мне была непонятна эта жизнерадостность. Почему, несмотря на то что Япония проиграла в войне, никто не был опечален? Все, во что мы верили, было ошибкой. Правительство, которое непрестанно утверждало справедливость нашей войны, которое называло нас разящими шаровыми молниями, когда мы шли в атаку, а когда мы погибали, говорило, что мы благородно предпочли смерть бесчестью, – когда все было кончено, это правительство тотчас стало отстаивать демократию, сменив свои убеждения на противоположные так же легко и внезапно, как человек переворачивает ладонь. С другой стороны, обедневший народ страны предстал передо мной полным сил и энергии.

Признаться честно, я с самого начала до мозга костей был противником войны. Однако, поскольку я в первую очередь был нелюдимым и замкнутым, нежели антисоциальным, моей антивоенной позиции никто не заметил, и, сам не желая того, я принял участие в боевых действиях. Иными словами, я был малодушным трусом. И мне было стыдно за себя. Но тем не менее, как мне виделось, многие знакомые мне японцы всем сердцем верили в справедливость войны. Конечно, полагаю, никому не хотелось по-настоящему сражаться и умирать, но мне хотелось бы знать, сколько человек среди всего этого патриотического пыла считали в глубине своей души, что Япония совершила ошибку.