Лев Бакст, портрет художника в образе еврея

От постановки сохранилось два эскиза, позволяющих представить себе если не весь запрещенный спектакль, то хотя бы концерт в Консерватории: костюм Саломеи[592] и эскиз декорации[593]. Последний, правда, относится к постановке, осуществленной Идой четырьмя годами позднее, уже в Париже, но нам кажется, что мы можем угадать в нем замысел Бакста 1908 года. Поражает он прежде всего вызывающей иудаизацией мотива. Если костюм Саломеи сочетанием восточно-египетских мотивов, «библейской» поэтики драгоценного (камни, золото, украшения) и наготы – близок к описаниям Гюисманса и образам Моро, то в декорации Бакст использовал подлинный вызывающе «еврейский» мотив – напоминающий таллит велум из полосатой черно-белой материи. Вся сцена с горящим в центре семисвечником оказывалась, таким образом, неким молитвенным «священным» иудейским пространством

[594]. Как явствует из письма Бакста к Мейерхольду, столь же «иудейскими» должны были быть и другие детали постановки, например специфически трактованные музыкальные инструменты[595]. При этом иудейское сливалось с греческим. В костюме Саломеи, на ее вышитой набедренной повязке, пальметты воспроизводили орнаменты с одной из дипилонских ваз, помещенной в книге Жоржа Перро.

Следующим после «Саломеи» шагом, явно в том же направлении, стала также сорвавшаяся попытка Иды Рубинштейн и Бакста поставить в 1908 году спектакль по пьесе Фридриха Геббеля Юдифь

. Речь наверняка шла о постановке в новом переводе молодого поэта Виктора Гофмана (1884–1911), напечатанном в том же году[596]. Спектакль должен был быть благотворительным, в пользу пострадавших в страшном Мессинском землетрясении, случившемся 28 декабря 1908 года; играть его намеревались артисты Императорского театра, с Идой в главной роли. Чрезвычайно заинтересованный в постановке, Бакст хлопотал о ней, приводя в пример «Саломею», «затеянную с полнотой и великолепием[597]». Но вместо петербургских «Саломеи» и «Юдифи» суждено было реализоваться парижским «Шахерезаде» и «Клеопатре».

Глава 6

Фавн

Исход

Мы приближаемся теперь к переломному моменту в истории Бакста, который в устах Левинсона назван словом «исход». Бакст, отмечал его биограф, к этому времени уже прожил целую художественную жизнь и мог бы спокойно так и продолжать, лишь развивая начатое, понятое, достигнутое, но нет! Ибо это художник, путь которого всегда шел «вверх по спирали»: то, что кажется нам остановкой, – лишь поворот на горной дороге. Что хотел нам дать понять Левинсон, называя следующую главу своей книги «Путь по спирали»? О какой такой спирали шла речь? «В Петербурге все было сделано. Другие могли повторять. Но оставался Париж, оставался мир»[598]. Вот о какой горной дороге говорил Левинсон, уже и сам имевший к тому времени богатый опыт эмиграции. Исход этот начался, по его словам, после того, как первая русская революция обернулась в 1906 году черной реакцией, больно ударившей по еврейскому населению страны. Вместе с Левинсоном нам, стало быть, придется вернуться на несколько лет назад.

Действительно, после революции 1905 года Россию охватила, как писал Милюков, «вакханалия террора». Попавшие в эту вакханалию евреи оказались жертвами прокатившихся по стране погромов. Ужесточились законы, связанные с чертой оседлости. Евреи лишались немногих имевшихся у них политических и гражданских прав. Чтобы представить себе, в какой атмосфере жил Бакст в этот период, приведем, например, такую заметку из газеты Речь за 22 февраля 1906 года: