Лев Бакст, портрет художника в образе еврея

Одной из форм такой не политической, а социальной деятельности (а вместе с тем и возможностью выкрутиться из полунищеты, в которую повергли художника сложные отношения и регулярные разрывы с богатой и капризной женой), стало в то время для Бакста преподавание в школе Званцевой[608]. Приглашение к работе в основанной ею школе он получил от Елизаветы Николаевны в 1906 году, когда она переехала в Петербург и поселилась в том же доме, в который за год до того въехал Вячеслав Иванов[609]. Преподавал Бакст в школе с перерывами до 1910 года. Как во многих частных художественных академиях, школах и студиях, расцветших в Европе с конца XIX века, сюда устремились нежелательные или недозволенные в академиях евреи и женщины; так что среди учеников Бакста оказался, например, Марк Шагал. В своих воспоминаниях он рассказывал, как, живя в Петербурге, мечтал попасть в знаменитую «школу Бакста»; хотя плата там была немалой – 30 рублей в год, и достать ему эту сумму было непросто. Несмотря на равноправное с Бакстом сотрудничество в школе Званцевой Мстислава Добужинского, школа была известна именно благодаря Баксту и называлась часто его именем. Из многочисленных воспоминаний учеников этой школы мы знаем, что Бакст появлялся в мастерской раз в неделю и подвергал их этюды, созданные за это время, беспощадной критике. Среди довольно банальных наблюдений, записанных учениками, по которым непросто догадаться об истинном содержании преподавательской работы Бакста, мы встречаем несколько интересных для нас упоминаний: например, тот факт, что Бакст водил их в Эрмитаж, в частности в залы греческого и египетского искусства, в которых он был как дома. Там он «удивительно давал почувствовать „дыхание жизни“, проводя пальцами вдоль руки одной из египетских статуй, очерченной почти двумя параллельными, все же полной жизни, благодаря незаметным уклонам этих параллельных»[610]. Читая это свидетельство, мы вспоминаем описанную Бакстом в книге Серов и я в Греции

комическую сцену: когда они с Серовым рисовали в музее Олимпии фронтон с храма Зевса, и Баксту вдруг непременно понадобилось взобраться на табурет и погладить мраморные плечи древних гречанок…

Слияние

Вспоминается и рисунок, которым еще в 1901 году Бакст украсил сонет Бальмонта «Слияние», напечатанный в журнале Мир искусства. Впоследствии художник неоднократно воспроизводил эту виньетку в своих публикациях. Сонет Бальмонта вызывал к жизни тот образ Эроса, о котором грезила декадентская культура: андрогин – женщина и вместе с тем юноша; лик жестокий, звериный и вместе с тем ангельский. Именно по такой пограничной, двоящейся, химерической модели святой проститутки, влюбленной убийцы, mantis religiosa строился, например, образ Саламбо у Флобера – любимого писателя символистов. И Бакст, начиная с «Саломеи», именно так лепил образ Иды Рубинштейн.

Красивый зверь из ти́гровой семьи,Жестокий облик чувственной пантеры,

С тобой я слит в истомном забытьи,Тебя люблю, без разума, без меры.Я знал давно, как властны все химеры,Я предал им мечтания мои,

Но ты даешь мне сладость новой веры,Даешь мне знать о новом бытии.Различности в слиянии едином,Кошачья мягкость, с женской красотой,

Лик юноши, плененного мечтой.Влюбленный ангел, с помыслом звериным,Возьми меня, скорей, мой нéктар пей,Ласкай меня, люби меня, убей!