Лев Бакст, портрет художника в образе еврея

Подлинным ницшеанцем Мира искусства был Дмитрий Мережковский. В своей драме «Сильвио» (1887), которая свидетельствовала о внимательном чтении Мережковским как Ницше, так и Мишле, Буркхардта и Уолтера Патера, на сцену выходил ренессансный Principe, одинокий мечтатель, отрешенный от мира искатель свободы, идеалом которого был орел – один из двух преданных зверей Заратустры. Когда Бакст к выходу первого номера Мира искусства нарисовал для журнала его фирменный знак, им стал именно этот Заратустров орел, сидящий на горной вершине. Бенуа из Парижа немедленно потребовал объяснить аллегорию, которая, по всей видимости, не слишком ему понравилась, или, что вероятнее, не понравилось, что его друзья «справились» без него. И Бакст объяснил это следующим образом: «Дорогой Шура! С невыразимым отвращением принимаюсь за объяснение скрытого символа или аллегории „орла“… Всегда художнику (современному) неприятно делать вивисекцию своей нарочно запрятанной мысли, да это не улучшает уразумение, ибо после объяснения рисунок или картина не кажется лучше, чем до объяснения»[344]. Эти слова намекали, возможно, на то, как Бенуа некогда отчитывал Бакста за идейность и литературщину. Теперь Бакст платил ему той же монетой, но все же, сменив гнев на милость, аллегорию свою разъяснял: «Мир искусства выше всего земного, у звезд, там оно царит надменно, таинственно и

одиноко, как орел на вершине снеговой, и в данном случае это „орел полночных стран“, т.-е. севера России. Вот и все»[345]. Слово «одиноко» было подчеркнуто; о Заратустре не упоминалось, но тема его ясно звучала, словно вагнеровский лейтмотив. Не назывался здесь и Пушкин, хотя русские ницшеанцы его боготворили. Создание журнала Мир искусства

совпало со столетием со дня рождения поэта, и один из его номеров со статьями Розанова, Мережковского, Минского и Сологуба был ему полностью посвящен[346]. Так что спутник одиночества Заратустры был одновременно и «грустным товарищем» пушкинского узника. Непосредственно же цитатой «орел полночных стран» Бакст отсылал к оде Сумарокова 1758 года, написанной на восшествие на престол императрицы Елизаветы:

Взлетай полночных стран в облака, орел;

Враждебные народы, страшитесь стрел,Которы россов защищаютИ дерзновение отомщают.

Даже если эта цитата и была бессознательной, «застрявшей» в голове от школьной зубрежки, все же кажется несомненным, что для Бакста речь здесь шла еще и о геральдическом русском орле, который в сочетании с «вершиной снеговой» и с романтической луной (а не солнцем, как у Пушкина и как у Мережковского) – отсылающей к Демону то ли лермонтовскому, то ли врубелевскому или, может быть, к Гёте – создавал то, что сам Бакст назвал «симплифицированной аллегорической картиной»[347].

Интересно, что при всей схематичности, которой требовала форма книжного знака, Бакст, как всегда, проявил себя в этой работе художником «серьезным». Он рассказывал Бенуа о том, как отправился рисовать орла в Зоологический сад и лишь на основе наблюдений и эскизов «симплифицировал» затем изображение в символ. Так же будет он поступать почти всегда и в дальнейшем. Чтобы удостовериться в этом, достаточно, например, просмотреть хранящиеся в Иерусалимском музее многочисленные подготовительные эскизы с натуры, предшествовавшие созданию афиши к балету на музыку Эрика Сати «Эксцентричная красавица» (1921), заказанному авангардной танцовщицей и хореографом Карватис[348]. Движение танцовщицы, сложное, стилизованное, пародийное, как и музыка Сати, кажущееся на поверхностный взгляд капризным гротеском, изображено с идеальной достоверностью. Именно эта бакстовская серьезность, этот его инстинкт правдоподобия в соединении с академической выучкой и особой одаренностью к изображению тела в движении должны неизменно иметься в виду в процессе атрибуции Баксту многочисленных рисунков, циркулирующих под его именем и копирующих подчас лишь декоративную сторону его таланта.

Человек есть нечто, что должно превзойти