Лев любит Екатерину

Некоторые люди читают книги. Некоторые – их едят. Такого Гаргантюа на печатные новинки, как Потемкин, Петербург не видел со дня основания. Гриц опустошал лавки с варварской быстротой. У Самойловых имелась библиотека, купленная вместе с домом. Целая зала со шкафами, а посреди бильярдный стол. Сюда-то Григорий и пристрастился забираться ночью, снимал с полок то один, то другой фолиант, лежал на зеленом сукне, листал и так засыпал, погребенный книгами, как Ахилл трупами поверженных троянцев.

Марья, разделявшая простонародное убеждение, что человек может зачитаться до смерти, братских бдений не одобряла.

– Всему надо знать меру. Днем ты в Синоде над бумажками корпишь. Домой пришел – опять за книжки. Ехал бы на Невский, прогулялся, барышню какую высмотрел. Писанина из человека соки сосет. Самый мужской корень подрубает.

Накаркала. У Грица начались адские головные боли. И правда, работал он в Синоде много. Да еще ночью не спал. Суток ему не хватало. Вот бы их вдвое растянуть! Боли пришли разом. Охватили лоб раскаленным обручем. Пульсировали так, что отдавало в глаза.

Гриц испугался. Он никогда не болел. Даже пустякового насморка не мог припомнить. И вдруг – точно мозги на сковородке поджаривали.

– За доктором надо послать. – Марья тоже не на шутку всполошилась. Ей все казалось, что она будет отвечать за меньшого брата перед маменькой.

– Не надо доктора… – Ох, и не любил Григорий докторов. С переворота осталось сильное отвращение. С того самого раза, как вез он в Ропшу лейб-медика Крузе. К уже мертвому государю. Теперь для него слово врач означало то же, что могильщик. – Знахаря найдите. Слышал, у Аничкова моста живет какой-то Ерофеич.

Послали к Аничкову мосту сына Самойловых Сашку, сержанта Семеновского полка. Он всего на пять лет дяди-то и был моложе. Расторопный, крепкий парень, притащил Ерофеича за шиворот. Сестра руками всплеснула:

– Зачем тебе этот грязный мужик? Может, лучше полкового доктора?

– Полковой доктор только кобыл умеет лечить, – ответил знахарь степенно. – Про меня же весь город знает. Я, матушка, ни к кому не набиваюсь.

Они бы и дальше препирались. Но Григория скрутил такой пароксизм, что Марья сдалась.

– Лечи, как умеешь, косой черт, только чтоб брата моего на ноги поставил.

– Я и на востоке был, и на западе был, и Алатырь-камень видал, – бубнил Ерофеич, развязывая мешочки с травами. – Топи баню-то, экая нерасторопная!

Мужик выслушал рассказ Григория, подивился, что лихоманка отдает в глаза, состряпал мазь из какой-то трухи, потребовал чистой холстины и, наложив зеленую вонючую кашицу на бинты, замотал ими голову страдальца так, что повязка закрывала не только лоб, но и глаза.

– Ступай-ка, касатик, в баню, да полежи на пологе, чтоб жар мазь глубоко вогнал.

Спотыкаясь, поддерживаемый Сашкой, Потемкин побрел в баню. Улегся, но и тут не мог отказать себе в удовольствии: «Сань, принеси из моей комнаты Плутарха». Сдвинул повязку с одного глаза и погрузился в чтение.

Полчаса прошло тихо. Потом громкий вопль огласил окрест, и из бани, как был голый, в развевающихся бинтах выскочил Гриц. Лицо его налилось кровью и почернело, будто он висел вниз головой. Всю боль, что огненной змеей билась у него в черепе, стянуло к одному глазу. Когда терпеть было уже невмочь, он соскочил с полатей, стал срывать бинты, сунул голову в кадушку с водой, да не в ту – ошпарился. На ощупь нашел нужную и лил, лил на темя из ледяного ковша – не помогало. Только угасла боль, как уголек. Вышла дымом. А глаз, проклятый глаз, ничего не видел.

Гриц сидел на мокром полу, растопырив ноги и вцепившись руками в волосы. Боль не возвращалась. Но и зрение тоже.

Первым опомнился муж Марьи – Николай:

– Где этот черт трухлявый?

Хватились знахаря. А его как не было. Стали пытать Сашку:

– Ты где его взял?

– У самого Аничкова повстречал. Как бы мне, говорю, найти Ерофеича? Я, отвечает, и есть Ерофеич.

Излишне упоминать, что визит целой роты семеновцев под предводительством Сашки к Аничкову мосту выявил совсем другого Ерофеича, который ни сном ни духом… А тот мужичок с ноготок канул, растворился, будто корова языком слизала.

– Счастье еще, Гриша, что ты оба глаза не погубил, – причитала Марья, теперь уж совсем уверенная, что маменька ее проклянет. – За это надо Бога благодарить.

Гриц не знал, как ему благодарить Бога. Впервые в жизни с ним случилось по-настоящему большое несчастье. Если не считать смерти отца. Но тогда он был еще мал и плохо помнил, что происходит. Даже изгнание из университета, когда-то казавшееся трагедией, потом изгладилось и забылось, смытое новыми победами. Оно не было непоправимо.

Слепота же – это навсегда. Бесповоротно. Сколько раз ему хотелось вернуть время. Ну, всего каких-то пару часов, затем дней назад он был здоров. Просыпался утром и не сразу понимал, почему левый глаз не разлипается. А потом память наваливалась снова. И день мерк даже для зрячего глаза.