Лев любит Екатерину

Камней с избытком хватило не только на барский дворец с бельведером, флигели, где разместились мастерские, кладовые и кухня, но и на крытый конный двор, двухэтажный дом для женатой прислуги, кузницу, две мельницы на реке, просторную ригу. Строили в Рузаевке с размахом. Крыши крыли листовым железом. В окна вставляли стекло. Деревянных заволок, бычьих пузырей и слюды батюшка Николай Еремеевич не терпел даже у крестьян. А потому велел рубить в избах рамы, забирать их толстым казанским стеклом, за покупку и бой платить, а кто предпочитал сидеть в темноте с тараканами, тех драл нещадно, говаривая супруге Александре Петровне:

– Что делать, матушка? Гримасы русского просвещения.

О жене провинциального Анакреона бесстыжие языки болтали, будто однажды муж проиграл ее в карты заезжему купцу, завернул в шубу, передал с рук на руки и даже вышел на крыльцо помахать ручкой. Это вранье было уж совсем несообразным, поскольку даму сердца Струйский боготворил и засыпал «еротическими поэмами» собственного сочинения. Там хозяйственная и степенная Александра Петровна представала то Венерой, то Еленой Прекрасной. Посреди соления грибов и счета березовых веников это слегка смущало госпожу Струйскую, но она смирилась с пылким темпераментом избранника.

Лишь страсть барина к стихосложению спасала рузаевских мужиков от его недреманного ока. Бывало, Николай Еремеевич на сутки запирался у себя в кабинете и творил. Тогда на село сходила благодать, и полевые работы текли своим чередом под разумным присмотром хозяйки.

Писал господин Струйский прескверно. Никто не брался его печатать. От досады он впал в меланхолию, подумывал свести счеты с жизнью, но Александра Петровна присоветовала завести собственную типографию в Рузаевке – все равно денег некуда девать. И поэт вознаградил себя за непонимание критиков роскошью изданий. Голландская бумага, сафьяновые переплеты, теснение золотом.

После третьего тома Николай Еремеевич отчеканил в собственной кузнице медаль в свою честь, которую и вручал всем гостям, вместе с очередным пухлым фолиантом. Так что близ Саранска не было ни одного дворянского семейства, где бы детей не учили грамоте по книжкам соседа, досадуя на витиеватый стиль и радуясь крупным, четко оттиснутым буквам.

Прослышав о приближении Самозванца, Струйский решил ехать в Москву, где у него имелся дом и куда загодя отбыла Александра Петровна. Она тянула мужа с собой, но барин задержался, приглядывая за осенними работами. Уже по снежному пути, под грозный шепот дворни Николай Еремеевич наладился в дорогу. Не проехал он и трех верст, как проскакавший мимо вестовой крикнул, что пугачевские разъезды близко. Помещик поворотил коней, но не к селу, а кружным путем, через лес. В бору лошади встали, чуя поблизости волков и пятясь задом на сани. Вновь пришлось искать другую дорогу.

Уж и вечер зажег на небе первые звезды, а озябший путник все не мог выбраться из чащи. Наконец заехал он в болото, лишь припорошенное снегом, и трясина стала медленно посасывать полозья его саней. Загустевшая, слегка схваченная холодом, она лишь все глубже прогибалась, но не глотала жертву сразу.

– Помогите!!! – в отчаянии закричал Николай Еремеевич.

Ответа не было.

– На помощь!!!

Ужас готов был завладеть душой усталого путника, как вдруг вдали замелькали огоньки. Послышались конские всхрапы, приглушенные голоса.

– Погибаю, православные!!! – завопил поэт во всю мочь.

Тут-то на опушку у кромки болота выехали казаки. Их легко было узнать по высоким шапкам, отороченным мехом, по справным сапогам и по медным кольцам в ушах, поблескивавшим сквозь густые нестриженые волосы. Крик замер на устах Струйского.

– Ну? Чё замолчал? – насмешливо спросил один из них, по виду атаман. – Эй, Творогов, подай веревку, – обратился он к ехавшему слева всаднику. – Будем барина тянуть.

– А как вытянем, так на той же веревке и удавим, – отвечал Творогов. Остальные его шумно поддержали.

– Посмотрим, – пожал плечами атаман.

Казаки забросили Струйскому веревку. Поэт поколебался, хвататься за нее или не стоит. Но выбирать было не из чего. «На все воля Божья», – решил несчастный и обвязался поперек талии. Опасные спасители вмиг вытащили его, а вот лошадей с санями пришлось бросить.

Весь в снегу и болотной жиже стоял Николай Еремеевич перед атаманом и не знал, благодарить того или молить о пощаде.

– Ты кто? – спросил верховой.

– Здешний помещик Струйский.

– А что, господин помещик, не признал ты меня? – ухмыльнулся в бороду собеседник.

– Да как же признать, – удивился поэт, – коли я тебя впервые вижу?

– Так ли?

Николай Еремеевич пригляделся. Нет, лицо незнакомое. Рябое, в оспинах. Глаза быстрые. Ухватки командирские.

– Извини, мил человек, – Струйский перекрестился. – Ей-богу, не знаю, как тебя звать-величать?

Казаки кругом загоготали, показывая на спасенного пальцами. По их простоватым лицам тенью промелькнуло превосходство. Великое тайное знание, которым они, сиволапые, обладали, а нечаянно встреченный помещик – нет.