Лев любит Екатерину

– Мне бы надо в Оренбург. Ни то порвут меня бунтовщики, – доверительно продолжал казак. – Самозванцу близ себя депутат нужен, чтоб народу голову мутить. Я же ему присягать не могу, уже одну присягу имею. И за душегубства его отвечать не намерен. Знаю тропку к городу, по которой дойдем до переправы, а там с версту будет. Я вас выведу, только уж и вы, господин полковник, заступитесь за меня перед Рейнсдорпом. Я человек честный, ни в каких разбоях не замешан.

Чернышев почесал пальцем бровь. Он и правда в западне. Можно сидеть в Чернореченской за тесовой стеной, которую и кошка перескачет – ждать, пока злодейская толпа не ринется на нее, и разделить участь Озерной, Рассыпной, Татищевой… Можно пробираться в Оренбург. В обоих случаях полковник рискует головой. Но лучше рисковать, чем просто ждать смерти.

Чернышев поверил Падурову – другого выхода у него не было.

Депутат оказался мужик сноровистый. Казаки с охотой подчинились ему. Он живо создал верховой конвой для пехотинцев, следовавший по обе стороны отряда, далеко отъезжавший на разведку и быстро возвращавшийся с вестями, что дорога впереди чиста. Войско выступило из Чернореченской без барабанного боя, чтобы не привлекать лишнего внимания, но с развернутыми знаменами.

Падуров повел их горами. Оказавшись под сенью столетних елей, Чернышев выдохнул с облегчением: открытые поля делали его команду заметной мишенью. Но еловый бор веял гробовым безмолвием. Вспомнилась народная присказка: в сосновом лесу Богу молиться; в березовом – петь, веселиться; в еловом – с горя удавиться.

На рассвете солдаты издали увидели Сакмарскую крепость. Ее развалины дымились. При урочище Маяк в пяти верстах от Оренбурга решили переправляться через реку. Лед уже встал и, по уверениям Падурова, здесь был крепче, чем выше по течению. Поэтому ближе к городским стенам они подойти не могли.

Потащили пушки. Панцирь выдержал, даже не дав трещин. Это обрадовало Чернышева: значит, и остальные перейдут. Пошла конница, за ней пехотинцы. Река молчала, не вздрагивая ледяным покровом. Только разлетался снег, да вспугнутые шумом галки взмывали с черных деревьев. Полковник уже готов был перекреститься, как вдруг из-за излучины старого русла, сухого и заметенного, выскочил крупный конный отряд казаков в пятьсот, а за ним башкиры и пешие мещеряки с дубинами. С противоположного берега засвистели стрелы. Незамеченный в дубраве враг подобрался совсем близко. И уж совсем неизвестно откуда явилась целая толпа крестьян с фузеями, подгоняемая казацкими плетками и оравшая благим матом в ознаменование своей храбрости.

Не случайный разъезд, которого так опасался Чернышев, а настоящая засада ждала его на берегу у Маяка. Вывести к ней мог только предатель, и поздно прозревший полковник окинул глазами свое войско, пытаясь найти Падурова. Но того и след простыл. Казацкий наскок сразу отрезал правое крыло отряда. Там-то, за спинами злодеев, и схоронился лукавый депутат.

– Сдавайтесь! – теперь кричал он. – Чего время тянуть? Людей зря гробить?

Чернышев приказал стрелять по неприятелю из пушек. Но ядра были в ящиках. Порох по холодной влажной погоде далеко не сух. Ему все же удалось сделать несколько выстрелов. Однако потери мятежников оказались невелики, потому что те не держались кучно и все время перебегали с места на место.

С ужасом полковник увидел, как рекруты побросали оружие и, нимало не скрывая радости, кинулись к бунтовщикам. Казаки и калмыки на лошадях были еще быстрее. В мгновение ока Чернышев остался возле пушек один. Вокруг него сгрудились тридцать шесть офицеров, вдова прапорщика, умершего дорогой, и калмыцкий полковник, не пожелавший изменить своему начальнику.

На этот-то жалкий редут и наехал сам Самозванец, предводительствовавший, как оказалось, засадой. Возле Пугачева в седле ухмылялся депутат Падуров. Он сидел, подбоченясь, распахнув шубу и нарочито выставив петлицу с медалью на золотой цепочке.

– Видал, дурака? – спросил казак Самозванца. – На что купился! Экая побрякушка, а тыщу человек на тот свет утащит.

– Тыщу не тыщу, – отвечал Злодей. – Но этих точно утащит, – и махнул рукой. – Повесьте-ка их, ребята, на еловой ветке!

Рузаевский помещик Николай Струйский был всему околотку известный поэт и самодур. Но, конечно, не душегуб. Болтали о нем разное. Например, что тесаные каменные блоки для своего дома, добывавшиеся за шесть верст от села, он не возил на подводах, а приказал мужикам, встав в распутицу вдоль дороги, передавать из рук в руки.