Лгунья

Когда он ушел, я задумалась о его словах – что я до сих пор жива. Никакого везения я в этом не видела. Наоборот. Я предпочла бы состояние небытия, тихого, бесконечного дрейфа. Приятно было не иметь ни веса, ни чувства вины, ни понимания происходящего. Какая ирония: Крис, которой все давалось намного легче, чем мне, без всяких усилий – и при моем содействии – получила то, чего я так хотела, но не могла вернуть. Весь день я лежала и думала о Крис, которую никто, кроме меня, не хотел признавать. Я до мелочей воспроизвела в уме все наше путешествие. Я ничего не забыла. В деталях помнила ее спящее лицо, ее раздражение из-за моей неуклюжести, ее стройные ноги, когда она широким шагом шла к ресторану, даже ее грязноватую шею, ее руки на руле. Я думала о ее уверенности, способности совладать с вещами, об этой ее убежденности, что она имеет полное право на занимаемое ею в пространстве место. Весь день я ее оплакивала. На открытом окне колыхались шторы, солнце согревало пол, выложенный светлой плиткой, медсестра сидела с опущенной головой, игла в ее руке двигалась неспешно и монотонно, а я плакала.

К вечеру меня отсоединили от аппаратов, избавили от трубок и пластмассовых бутылок, которые наполняли меня и опустошали. Мне принесли тарелку супа. Я думала о том, как последний раз ужинала с Крис, о том, как сильно я к ней привязалась и как глубоко мое чувство утраты. Всего один день я была с ней знакома, а казалось, будто она многие годы присутствовала в моих грезах, будто я всегда ее знала, но почему-то не встретила раньше. Я часами думала о ней. Впрочем, больше мне не о ком было думать, никто не проявлялся в моей памяти отчетливее нее. Все, что происходило со мной до встречи с Крис, до сих пор было сплошной неразберихой, как в телевизоре с помехами. Когда мне удавалось немного прояснить картину, она вновь начинала ускользать и расплываться. Мне было все равно. Я не слишком-то и старалась. Было даже приятно – без прошлого, как в невесомости. Так прошел вечер. Я лежала на кровати в полудреме от лекарств, которыми меня накачали, чтобы снять боль, и продолжала тихо оплакивать мою подругу.

В ту ночь мне снился Тони. Снилось, что он пришел навестить меня в больнице. Он был неразговорчив и немного дрожал, с ним такое бывает от злости или сильного волнения.

— Ты испачкала юбку, – сказал он. Это было обвинительное заключение.

— Это кровь, – возразила я. И это была правда. Я отодвинула одеяло, чтобы показать ему. Я лежала в луже крови. Все руки были у меня в крови. Она все лилась и лилась и начала собираться в лужицы на полу. Он стоял, закрыв глаза руками.

— Ты что, плачешь? – спросила я. Это меня очень удивило, даже испугало. Я старалась его утешить. – Все в порядке, – сказала я. – Это не так уж серьезно. – Но стоило мне произнести эти слова, как я подумала: нет, не может быть. Это, должно быть, серьезно. Только поглядите. Весь пол в крови.

Утром я проснулась и моментально все вспомнила: улицу Франциска Первого, свое имя, все. Я вот о чем подумала: наверное, по моим рассказам у вас составилось совершенно неверное представление о Тони. Каким вы его представляете? Он высокий. У него темные, совсем прямые волосы, чистая кожа, и он носит очки. Чудовищно энергичен. Он напоминает терьера, – вот на кого он больше всего похож. Он ничего не пускает на самотек. Будет суетиться, пока не выжмет из ситуации все возможное. Чем он занимается? Он заместитель начальника отдела реализации и сбыта в проектной фирме в Сток–он–Трент [42]. Любит свою работу. Жалуется, что испытывает слишком большой стресс и давление, но стресс и давление – это именно то, что ему по душе. Его страсть – всякая механика. Он обожает колесики, винтики, поршни и тому подобное. И не просто потому, что машины спроектированы с большой точностью и безотказно подчиняются установленным правилам, нет, он находит в этом нечто большее. Я это понимаю. Понимаю, что его так привлекает: в машинах есть обаяние власти.